Руда

Маремьяна, осчастливленная неожиданным приездом сына, ходила как в радостном хмелю и соглашалась со всем, что ни скажет ее Егорушка. Согласилась сразу и на покупку новой коровы.

Егор искал долго, со рвением. Ходил сначала на базары в город по средам и субботам, хорошей там не попадалось: то ростом малы, то стары. «Хорошую разве поведут продавать? — решил Егор. Надо по знакомству найти, нетеля». Не просто оказалось сыскать и по знакомству. Даже в поповских и офицерских семьях держали коров-сибирячек: невзрачных и маломолочных. Рослые породистые коровы были редкостью, они велись, говорят, в Шарташе у староверов, а туда племя попало из Тагила от демидовских приказчиков. Егору загорелось достать непременно шарташскую. Съездил в Шарташ, благо деревня под боком, — верно, хороши коровы, но не продажные.

Наконец дождался случая. В Конторе горных дел разговорился с шарташским кержаком, принесшим «струганчики»[82] для оценки. Кержак пообещал уступить молодую корову-нетеля, но если сестра нынче осенью не пойдет замуж, если свояченица отступится и если Егор даст подходящую цену.

Егор побывал у кержака, смотрел корову и мать коровы, пробовал молоко, сам уговаривал свояченицу. За ценой не постоял. Кстати, привез из Шарташа десяток кустов малины. Кроме коров, шарташцы славились садовой малиной и огородными овощами. Осенью привез домой корову — ростом с лосиху, черно-белой шерсти, красавицу видом.

В мельковском стаде Маремьянина корова стала первой, все хозяйки завидовали. Однако скоро обнаружилось, что старухе Маремьяне тяжело ходить за Пеструхой: одного пойла сколько надо выносить, а сена она съедала вдвое против Буренки; да и молока стало некуда девать — больше половины хозяйка ставила на творог. Это с первотела, — а что будет дальше? Конечно, сыну Маремьяна ничего такого не говорила и продолжала нахваливать новокупку.

Заметил скоро и Егор, что «удружил» матери. Ошибку исправлял тем, что взял на себя часть ухода за коровой. Придя с работы, переодевался, напяливал парик на деревянный болван и шел в стойку выкидывать назём, спускать сено с сеновала. Терпеливо сбивал мутовкой сметану на масло, причем, чтобы не терять времени, клал рядом с крынкой книжку и твердил вслух латинские склонения и спряжения.

Избавиться от коровы пока не приходило в голову.

Так пролетели для Егора три года в Мельковке, — годы непоровну поделенные между службой, ученьем и хозяйством.

Как-то весенним утром в воскресенье Маремьяна проснулась раным-рано — Егор уже за книгой.

— Ты ложился ли? — с сомнением спросила мать: когда она засыпала, Егор читал эту же книгу.

— Как же, как же! Я спал, — скороговоркой ответил Егор, не поднимая головы.

— К обедне-то пойдешь?

— Надо, конечно… да, может, не ходить, а?

— Ой, Егорушка!.. И прошлое воскресенье пропустил. Что начальники твои скажут?

— Жалко как: часа два читать можно бы!

— А не грех так говорить, Егорушка?

Егор не ответил. Маремьяна сходила по хозяйству, вернулась, — он читал.

— Что хоть за книга такая, что оторваться нельзя?

— Хорошая книга, мама. Самого Татищева, рукописная. Половина — разные статьи и переводы по горному деду, другая половина — татищевские примечания. Вот спасибо Василию Никитичу, что такие книги нам оставил!

— Где он теперь, сам-то? Жив ли?

— Жив. Говорили, — назначен Астраханским губернатором. Далеко. Если бы был где поближе, ей-богу, сходил бы нарочно: спасибо сказать!

— Нужна ему наша благодарность, этакому вельможе! Ты бы, Егорушка, о тех подумал, кто тебе в беде помог: всех ли ты отблагодарил?

Егор отодвинул книгу, задумался:

— Как ты, мама, славно про это сказала! Я и сам не раз вспоминал, да не додумывал, — всё некогда… А надо бы узнать о другом Василии… об узнике Василии. Только едва ли он из демидовских лап живым ушел…

— Если узник, — можно и сходить в нему, подать, в чем нуждается. Уж на такое дело ничего нельзя жалеть — ни ног, ни добра. Неблагодарный человек — самый худой, никогда ему счастья не видать.

— Я бы рад, да узнать о нем негде… И другие так-то. Вот Санко друг настоящий был…

— В рекруты попал Санко. Воюет где-то парень, безобидная душа.

— Кузя… Ну, Кузя ни от кого не примет помощи… Раз только случилось: Лизу надо было выкупать. Как он на меня глядел! Выручай, мол! А я не смог тогда. Сам он выручил…

— А как ты хворый лежал у Мосолова на заводе, помнишь?

— Помню, ну?

— Помнишь девчоночку, что за мной сбегала?

— А! Востроглазенькая такая! Нитка! Как же! Наобещал я ей много, — ничего не сделал. Теперь бы отблагодарить. Право, отдал бы всё жалованье, чтоб ее обрадовать. Пуд леденцов бы ей послать.

— Зачем ей столько? Надо прийти, поклониться низко и сказать: не считай меня, милая, неблагодарным, помню твою услугу и ввек ее не забуду. Это сердцу послаще меду.

— Смелая такая пичуга! Я ей рублевик, а она его в лоб мне ка-ак!.. Обиделась… Тоже, поди, не найти ее.

— Не попробовал, Егор, а говоришь: не найти. К генералу со спасибом в Москву собираешься, а это ведь не какая даль: детскими босыми ножками добежать можно, коли сильно-то захотеть.

Егору стало стыдно: