Руда

— Никто. Она за такими болотинами, что в мокрое лето и вовсе не пройти, Я с Анисимом ходил — с природным вогуличем — и то раза три в няше[9] тонул. Там летом и вогулы не бывают. А хороша руда, Никита Никитич, ох, хороша!

— Что там хороша!.. Завода ставить всё одно не будем. Лишь бы капитан не завладел, не вздумал там казенный завод заводить. Ведь поперек всех наших земель тогда дорога пройдет, как ножом разрежет… Неприятность какая брату Акинфию! Смотри, Прохор, я тебя головой Акинфию Никитичу выдам.

— Помилуйте, Никита Никитич, — чем же я виноват?

— Да, да… ты никогда виноват не бываешь. То вогулич виноват, что выдал гору, то конь, что ногу сломал, а ты всегда прав.

— Что опоздал-то я, Никита Никитич? Верно это, вчера бы еще мог здесь быть. Да ведь какими тропками обгонял-то.

— Вот теперь тропки… А вогулишку надо, знаешь, — того.

— Это так, Никита Никитич, — из-за гроба нет голоса.

— Эй, ты что? Чего еще выдумываешь? Ничего я тебе не говорил.

УДАР

Ярцов гнал коня всю дорогу. Хорошо, что конь у Хрущова знатный — не трясучий и быстрый.

Подъезжая к Верх-Исетскому заводу, Ярцов уже видел, что не опоздал в контору. Успеет сегодня же заявку сделать. Близ крепости обогнал тележку парой какого-то купца. Купец важно развалился и едва посмотрел на согнувшегося в седле шихтмейстера.

«Вот, — подумал Ярцов, бережно прижимая локтем тяжелую сумку, — захочу, крикну: „Слово и дело государево“ — и отберу у него и коней и тележку. Ничего не скажет, еще сам на козлы сядет, погонять будет».

Эти слова: «слово и дело» были в те времена чем-то вроде страшного заклинания. Их кричал человек, желавший донести о государственной измене, человек, узнавший новый способ обогащения царской казны, — словом, тот, кто хотел сделать донесение государственной важности. И того, кто крикнул эти слова, никто не смел задерживать. Напротив, — всякий, под страхом казни, должен помогать крикнувшему скорее добраться до самого высшего начальства. Ему давали охрану, для него хватали первый попавшийся экипаж, чей бы он ни был: он считался под особым покровительством власти.

Зато и редко пользовались люди этими словами. Знали, что если донесение окажется не важным, то доносителя возьмут в колодки; отведает он и плетей и ссылки.

— В конторе горных дел занятия еще не кончились. Ярцов прошел к повытчику,[10] принимающему заявки на новые прииски, и степенно произнес:

— Объявляю в казну новое рудное место на реке Кушве — железная руда. Найдена через новокрещеного вогулича Чумпина. Вот образцы.

Попросил бумаги, написал рапорт о том же. Повытчик записал в книгу день и час объявления. Ярцов глубоко вздохнул.

— Значит, не были демидовские люди с такой рудой?

— Не были.

— Слава тебе, господи. Всё изрядно!

А про себя подумал: «Прямо как с плахи из-под топора ушел, Ай, и сердит же советник!»

Его обступили горные офицеры. Рассматривали руду, восхищались ею, расспрашивали о подробностях. Ярцов чувствовал себя героем и привирал не скупясь:

— Показал мне вогулич куски. Я сразу вижу, какая руда. А со мной приказчик демидовский. Я ему виду не подал. Оставил его на Баранче, сам скорее сюда гнать. На демидовских заводах пронюхали, что я что-то знатное везу, задерживать меня стали. Да шалишь! Коней не дают, так я у них с конюшни самого первого коня взял. Погоня за мной, конечно, была, да не догнали. Это в Тагиле, а в Невьянске даже ночевать не остался: боялся, что выкрадут образцы. Взял шихтмейстеровых пару и вот примчался прямо сюда…

Вдруг все затихли, расступились: через контору проходил главный командир. Ярцов поклонился, преподнес свои образцы. Татищев пришел в такое же волнение, как давеча советник Хрущов. Он заставил шихтмейстера повторить рассказ. Слушал сидя, покачивая на ладони рудные куски, и одобрительно кивал, головой:

— Целая гора? Что ж не съездил поглядеть?

— Ваше превосходительство! — Ярцов изобразил на лице легкий укор. — А ну как Демидовы раньше меня заявку бы сделали? Гора как раз за их угодьями. Здесь, ничего-то не зная, и закрепили бы за ними.

— Прав! — сказал Татищев. — Кругом прав. Молодец! А позовите-ка этого, как его…

— Гезе, рутенгенгера? — догадался кто-то из офицеров.

— Не рутенгенгер, а ло-зо-хо-дец! — подчеркнул Татищев. — Опять саксонское речение, — будто нельзя русского слова найти. Да и не лозоходец он теперь, а, по-вашему, берг-пробирер; по-моему, — рудоиспытатель.

Гезе разыскали и привели очень скоро.

— Глюкауф,[11] — баском кинул Гезе при входе и поднял правую руку кверху. Татищев заговорил с ним по-немецки.

В это время раздались торопливые шаги: в комнату вошел, почти вбежал высокий молодой человек в дорогом, шитом цветами и узорами французском кафтане, но весь в дорожной пыли. За ним форейтор в ливрее[12] нес небольшой, но, видимо, тяжелый кожаный мешочек.

— Не закрыто еще? — крикнул вошедший и брезгливо сморщил нос. Тут он увидел Татищева и слегка наклонил голову. Впрочем, сразу же, не задерживаясь, прошел к повытчику.