Рудник. Сибирские хроники

Своих братьев мама моя потеряла: Бориса, штабс-капитана, застрелили, Валериан пропал без вести на Гражданской, была надежда, что ему удалось перебраться в Китай, но никаких сведений о нем мы не имели. А старшего маминого брата – Владимира, бывшего протоиерея, а потом редактора и журналиста, хватил удар, когда пришли его арестовывать. Судьба послала ему быструю смерть, возможно, так избавив от жестоких допросов и Бутовского полигона.

Только внуки утешали маму. Особенно – моя дочка.

Из мужчин у нас оставался мой муж, но в начале тридцатых годов и он внезапно умер. Был Петр Викентьевич много старше меня, и, между прочим, принадлежал к древнему титулованному роду Галиции, хотя и родился в Иркутске из-за отца, который девятнадцатилетним участвовал в Польском восстании 1863 года, вступив в его киевское крыло: будущего повстанца маленьким ребенком привезли родители на Волынь – и, когда австрийским подданным, участникам восстания, было разрешено вернуться на Родину, его это не коснулось: женившись в Иркутске на дочери чиновника Чернышева, он там и остался. Дворянство ему вернули. Родился сын. И, поскольку его жена, мать новорожденного, была русская, окрестили младенца уже в православном храме. Хотя дед моей дочки, бывший ссыльный, австриец по отцу, по матери поляк, так до конца жизни и оставался католиком.

Как муж мой умер, мне до сих пор неизвестно. История странная. Он подыскивал нам жилье – мы решили перебраться в другой город, где ему, пианисту, предложили место в оркестре, – и вдруг перестал мне писать. Оставив маленькую дочку с моей мамой, я поехала на поиски. Хозяйка дома, где муж остановился, пугливо сообщила, что к ее временному жильцу вечером пришли какие-то люди, забрали все его вещи, а ночью он случайно отравился сулемой. Это были уже тридцатые годы, и, ощутив и над собой, и над дочкой опасность, я на всякий случай позже дала ей отчество отчима, моего второго мужа…

Осталась я с полуторагодовалой девочкой на руках одна. Было трудно. Мама моя настояла, чтобы в то лето я уехала в деревню, сняла комнату, поила ребенка хорошим парным молоком и кормила натуральными яйцами. Она поехала с нами. Инвалид – нога ее давно не разгибалась в колене – могла она посидеть с ребенком, пока я работаю или хожу за продуктами.

Село, в котором мы сняли у хозяйки две комнаты, было татарским, жили в нем татары-мишари, мусульмане, но были среди них и православные. Легенда сохранилась в селе о старом слепом священнике, который никого не окрестил насильственно, а просто ходил с поводырем из дома в дом и рассказывал о Христе…

Соседский шестилетний мальчик Фарид с очаровательным круглым личиком и яркими черными глазами стал прибегать к нам и с удовольствием возиться с моей девочкой. Звал он ее – Ферочка. Сначала он бывал у нас раз в два дня, потом каждый день и, наконец, стал сбегать к нам, едва проснувшись, и оставался до самого вечера: моя мама кормила его обедом и ужином, а он самозабвенно играл с маленькой подружкой.

Как-то мать Фарида, у которой имелось еще несколько таких же черноглазых мальчишек, но не было ни одной дочери, встретив меня на улице, спросила, не мешает ли он. Нет, наоборот, улыбнулась я, чудесно играет, развлекает малышку, что-то ей рассказывает по-татарски, наверное, сказки и даже поет ей песенки.

Самые крайние дома села сбегали к реке – и хотя татары не были никогда рыбаками, некоторые из сельчан ловили рыбу и продавали тем, кто приехал в село только на лето. Однажды отец Фарида принес нашей хозяйке рыбу, не взяв с нее денег, и попросил передать нам с мамой.

…Но лето кончилось. И мы стали постепенно готовиться к отъезду домой. Чтобы не стало это для Фарида неожиданностью, ведь он очень привык к нам, я иногда говорила ему, что мы скоро уедем и вернемся только в следующем мае. Я не была уверена, что мы вернемся, время было сложное, к тому же мне предложили с осени новую работу заведующей литчастью небольшого театра – как можно было загадывать на год вперед? Но хотелось мальчику дать надежду: он привязался к моей дочке как к родной сестре.

Час отъезда настал. Муж хозяйки со своим другом погрузили на подводу наши вещи и помогли сесть моей маме, хозяйка, в длинном темном платье, в черном платке, сама правила спотыкающейся через каждый шаг лошадью, а я шла на пристань пешком, с дочкой на руках, и рядом, подпрыгивая, поспешал Фарид.

И вот вещи погрузили на пароход, маму завели на палубу первой, я поцеловала Фарида, наклонила лицо дочки к нему – чтобы она прикоснулась к его смуглой щеке своим крохотным носиком, – и зашла следом. Мостик убрали. Просигналил гудок – пароход, отчалив от берега, медленно стал набирать ход.

Я стояла на палубе с дочкой на руках, смотрела на отдаляющийся берег и не могла сдержать слез: по кромке воды вслед за пароходом бежал шестилетний мальчик, отчаянно и горько крича: «Ферочка! Куда поехал? Ферочка! Куда поехал?! Ферочка?!» В крик его уже врывались рыдания, их заглушали волны и ветер, а потом его фигурка стала далекой точкой на покинутом берегу.

– Куда поехал, Ферочка?!