Рудник. Сибирские хроники

Иногда, особенно в летний полдень, Иркутск своим красивым видом так сильно начинал напоминать Викентию Киев, а река Ангара – Днепр, на берегу которого он единственный раз целовал нежные губы Ольгуни, что начинало щемить в груди… Matka Boska, но ведь это иллюзия, зачем она мучает мое сердце?

Большая (так обычно в разговорах называли проспект) пестрела вывесками магазинов, бирж извоза, питейных заведений, часовщиков, ресторанов и граверных мастерских. Вечерами улица чудесно освещалась фонарями: по ней прогуливались иркутские дамы и господа, а утром сновали мальчишки – разносчики местных газет. За проспектом открывалась роща, а над вершинами деревьев высилась узорчатая Крестовоздвиженская церковь.

И внезапно он ощутил, что все это в его жизни уже было: он шел к Бутину, парили кресты над еще не оперившимися ветвями, из дверей магазина Трапешникова вышел отданный под суд за послабление больным ссыльнокаторжным нерчинский офицер Потапов… И, когда из дверей магазина Трапешникова вышел Потапов, не удивился: неожиданное чувство спокойствия, какого он не знал с той поры, как примкнул в Киеве к тайному обществу Рудницкого, в этот миг воцарилось в его душе. Потом, вспоминая, он скажет: тот день был днем судьбы…

А Потапов уже скрылся в одном из проулков.

Бутин, высокий человек лет сорока, встретил Крауса приветливо: он охотно брал бывших повстанцев к себе на службу, понимая, что они не только исполнительны, но и обладают неплохим образованием. Учить немецкому нужно было не детей, их у миллионщика не было, а его самого. Удивив Крауса, Бутин признался, что уже неплохо владеет французским и английским – он недавно вернулся из длительной деловой поездки по Америке.

– А вот немецкий пока не знаю.

На его мягко удлиненном русском лице неожиданно смотрелись узкие азиатские глаза.

– Какое-то время я побуду в Иркутске, могу быть учеником вашим каждый день недели, по вечерам, а потом уеду в Нерчинск, там вы сможете пожить у меня, думаю, на само место, и на жалованье обид у вас не будет. Воскресенье – день без трудов. В Иркутске пока я обедов не даю вследствие отсутствия моей экономки, а в Нерчинске буду рад видеть вас за своим столом каждодневно.

* * *

На этот раз у Оглушко не было Романовского, зато вместо него появилось новое лицо – Анна, полноватая миловидная девушка с коричневым круглыми глазами, как выяснилось, приятельница Полины: отец Анны служил в канцелярии Девичьего института.

– Особенность российского бытия – вечное naruszenie права, – витийствовал Сокольский, поглядывая на девушку и прерываясь порой на тяжелый кашель, – вот мы, ссыльные поляки, по закону не имеем права ни репетиторствовать, ни содержать аптеки, ни заниматься медицинской практикой, zabronione… запрещено иметь нам и свои литографии, нельзя нам торговать вином, золотобычей заниматься, а уж чиновничьи места запрещены особо. Но именно всем этим ссыльные и uprawiać! Иордан и Вартынский служат в золотопромышленных компаниях, у Кароля Паевского уже своя аптека, Поклевский стал виноторговцем… Многим, конечно, пришлось stać się łatwiejsze, то есть, как вы говорите, пан Оглушко, опроститься: Ковальский – портной, Повинский – сапожник… Не всем так улыбается фортуна, как вам, Викентий Николаевич. – Он засмеялся и закашлялся. – За хорошее вознаграждение учить языкам миллионщика Бутина – мне уже донесли: вы ему przypada do gustu… пришлись по душе.

– Улыбается благодаря исключительно вашей помощи, Иосиф Казимирович!

– Насчет законов, пан Сокольский, вы правы: их не нарушаете, а умело обходите, – маленькое, но существенное уточнение! – не только вы, ссыльные, но и любой возжелавший чего-то существенного в своей жизни здесь добиться: ну, сами посудите, не глупо ли запрещать культурным ссыльным учить детей тем же иностранным языкам? – Оглушко снял очки, протер платком и снова надел.

– Государственные чиновники боятся przekonanie… внушения ученикам свободомыслия. – Сокольский зло усмехнулся. – Россия вечная тюрьма.