Руфь

Они дошли до церкви, войдя в которую Руфь и девочки сели там, где садились жители дома на Орлиной скале. Мистер Донн последовал их примеру. Сердце Руфи сжалось, когда она увидела его как раз через проход. Это было немилосердно, жестоко — преследовать ее даже здесь. Пастор был готов произнести проповедь. Руфь не смела поднять глаз и не видела, как в церковь проникали солнечные лучи с восточной стороны, как покоились на надгробиях мраморные изваяния мертвых. Мистер Донн стоял между ней и всем, что олицетворяло свет и умиротворение.

Руфь знала, что взгляд мистера Донна устремлен на нее и что он ни разу его не отвел. Руфь не могла молиться вместе со всеми об отпущении грехов, пока он был здесь. Само его присутствие казалось ей знаком того, что позорное пятно никогда не будет смыто с ее жизни. Но хотя внутри у нее все кипело, внешне Руфь оставалась очень спокойной. Глядя на ее лицо, мистер Донн не замечал ни малейшего признака волнения. Лизе не хватило места, Руфь подвинулась и при этом глубоко вздохнула, заметив, что на нее неотрывно смотрят горящие недобрые глаза. Когда они сели, Руфь повернулась таким образом, чтобы не видеть его. Но она не могла слушать пастора. Ей казалось, что его слова звучат в каком-то далеком мире, из которого она изгнана. Звучание, а еще более, значение этих слов было темно и смутно.

Однако при всей напряженности, в которой пребывал ее ум, одно из чувств было необыкновенно обострено. В то время как вся церковь и все молящиеся терялись в туманной дымке, одна точка в темном углу становилась все яснее и яснее. Наконец Руфь увидела то, что в других обстоятельствах совсем не смогла бы различить, — искаженное лицо одной из статуй, которая располагалось в тени, в конце прохода, там, где неф сужался ближе к алтарю. Лицо статуи было красиво, особенно по контрасту с соседним изображением — гримасничающей обезьяной, однако не красота лица поражала зрителя больше всего. Полуоткрытый рот не то чтобы был искажен, но с удивительной силой выражал страдание. Лицо, на котором читается отражение внутренней муки, обычно показывает, что борьба с внешними обстоятельствами продолжается. Но это лицо говорило о том, что борьба, если и шла раньше, теперь окончена: обстоятельства победили и никакой надежды не осталось. Однако глаза статуи смотрели ввысь, словно обращаясь к горним высям, откуда приходит спасение. И хотя приоткрытые губы, казалось, вот-вот задрожат в агонии, из-за этих странных, пусть и каменных, но все же исполненных духовной силы глаз выражение лица было возвышенным и успокаивающим. Взгляд Руфи был подобен взгляду этой статуи, помещенной в тени церковного придела много веков назад. Кто изваял ее? Кто был свидетелем мучений — а может, и сам чувствовал столь бесконечную скорбь — и тем не менее, укрепленный верой, создал произведение, преисполненное такого покоя и чистоты? Или же это всего лишь аллегория, выражение мысли автора? Даже если так — что за душа была у неведомого скульптора! Скульптор и резчик по камню в данном случае наверняка были одним лицом: два разных человека не смогли бы достичь такой совершенной гармонии. Но кто бы он ни был, этот художник, резчик, страдалец, он давно покинул наш мир. Искусство его прекратилось, жизнь оборвалась, страдания закончились. Но осталось его произведение, и оно смогло успокоить сердце Руфи. Она пришла в себя, и слова проповеди, которые столько раз слышали нуждающиеся и обремененные, — эти слова внушили ей то благоговение, которое и должны вызывать величайшие страдания из всех, известных миру.

Следующий отрывок из Писания, читавшийся в это утро 25 сентября, был из двадцать шестой главы Евангелия от Матфея.

Когда после его прочтения паства произносила вслух слова молитвы, Руфь уже могла молиться вместе со всеми, обращаясь к Тому, кто сам претерпел душевные муки в Гефсиманском саду.

При выходе из церкви в дверях случилось маленькое столпотворение. Начинался дождь. Те, у кого были зонты, раскрывали их, а не имевшие жалели, что не взяли их с собой, и гадали, скоро ли закончится ливень. Стоя в толпе, теснившейся под козырьком на паперти, Руфь услышала рядом с собой голос, тихий, но ясный:

— Мне нужно многое вам объяснить. Умоляю, предоставьте мне такую возможность!

Руфь не ответила и даже не подала виду, что слышит, но все-таки задрожала: памятный ей голос был тих, нежен и все еще имел силу проникать ей в душу. Она искренне желала узнать, зачем и как он ее оставил. Ей казалось, что одно это знание способно избавить ее от бесконечных гаданий, терзавших ум, и что от одного-единственного объяснения не будет беды.

«Нет! — нашептывал ей некий голос свыше. — Не нужно этого».

У Руфи и у девочек было по зонтику. Она обратилась к Мери:

— Мери, отдай зонтик мистеру Донну, а сама иди под мой!

Она проговорила это коротко и решительно, сжав мысль в наименьшее количество слов. Девочка молча повиновалась. Когда они вышли за кладбищенскую ограду, мистер Донн снова заговорил.