Руфь

— Я очень рада, что вы довольны, — сказала она очень холодно и, помолчав, прибавила: — Но вы не объяснили, что за дело миссис Денбай до моего поведения?

— Разве она не говорила тебе об этом сама? — спросила миссис Брэдшоу, удивленно поднимая брови.

— Нет, зачем ей было это делать? Она не имеет права обсуждать мои действия. Она не так безрассудна, — с тревогой ответила Джемайма.

Девушку терзали смутные подозрения.

— Нет, милочка, она имела право, потому что так захотел папа.

— Папа? О чем вы говорите?

— Ах, мой друг! Я вижу, мне не следовало тебе это рассказывать, — сказала миссис Брэдшоу, замечая по тону дочери, что вышло неладно. — Ты говоришь так, словно миссис Денбай совершила какой-то безрассудный поступок, но я уверена, что она никогда не сделает ничего безрассудного. И поступить так, как просил ее папа, было совершенно правильно. Он долго беседовал с ней накануне о том, почему ты ведешь себя так резко и как тебя исправить. И вот ты исправилась, моя милая! — сказала миссис Брэдшоу утешающе.

Она думала, что Джемайме стало досадно при воспоминании о том, как она упрямилась.

— Значит, папа подарит миссис Денбай платье, потому что я была любезна с мистером Фаркваром вчера вечером?

— Именно так, дорогая! — ответила миссис Брэдшоу, все больше пугаясь тона, которым говорила Джемайма, — очень тихого и в то же время возмущенного.

Сдерживая негодование, Джемайма припомнила, как хитроумно Руфь пыталась вчера развеять ее мрачное настроение. Всюду происки! Но в данном случае они особенно возмущали ее: даже не верилось, что ими могла заниматься казавшаяся столь чистосердечной Руфь.

— Мама, вы точно знаете, что папа просил миссис Денбай заставить меня иначе обращаться с мистером Фаркваром? Ведь это очень странно.

— Совершенно точно. Отец говорил с ней в прошлую пятницу утром у себя в кабинете. Я запомнила, что это было в пятницу, потому что к нам приходила миссис Дин.

Теперь Джемайма вспомнила, как в пятницу она вошла в учебную комнату и увидела, что ее сестры бездельничают и строят догадки, зачем папа потребовал к себе миссис Денбай.

С этого момента Джемайма отвергала все робкие попытки Руфи разъяснить причину ее тревоги и помочь ей. Джемайма с каждым днем чувствовала себя все более несчастной, а Руфь старалась говорить с ней ласковее, чем прежде, и это вызывало у Джемаймы отвращение. Джемайма не могла сказать, что миссис Денбай вела себя нехорошо. Может быть, миссис Денбай, напротив, была совершенно права. Но Джемайме не давала покоя мысль, что ее отец советуется с посторонней женщиной (хотя неделю тому назад она считала Руфь почти сестрой) о том, как руководить дочерью, чтобы достичь желаемой цели. И не важно, что цель могла быть благой для нее.

Джемайма осталась очень довольна, увидев лежащей в зале на столе обернутую в коричневую бумагу посылку с запиской Руфи к ее отцу. Она догадалась, что это серое шелковое платье, и была уверена, что Руфь никогда не примет его.

Отныне никто не мог втянуть Джемайму в разговор с мистером Фаркваром. Она подозревала тайные происки в самых простых действиях, и это постоянное подозрение делало ее несчастной. Джемайма ни за что не позволила бы себе теперь выразить приязнь к мистеру Фарквару, даже когда он высказывал мысли, созвучные с ее собственными.

Однажды вечером она слышала, как мистер Фарквар беседовал с ее отцом о принципах торговли. Отец стоял за самое неумолимое и крайне стеснительное начало, едва ли совместимое с принципами гуманности и честности. И если бы мистер Брэдшоу не был ее отцом, Джемайма наверняка нашла бы некоторые из его высказываний далекими от христианской морали. Он стоял за то, что невыгодные сделки, когда цена не соответствует качеству товара, имеют право на существование, равно как и высокие проценты, и полагал, что надо допускать отсрочку платежа по векселям не больше чем на один день. По словам мистера Брэдшоу, это был единственный способ ведения торговли. Если хоть раз сделать послабление в сроке выплаты или поддаться чувствам в ущерб правилам, тогда прощай надежда на правильные деловые отношения!

— Но представьте, что месячная отсрочка платежей могла бы спасти человека, избавив его от банкротства, — что тогда? — возразил мистер Фарквар.

— Я бы все-таки не дал отсрочки. Я бы дал ему денег на устройство, как только он прошел бы через суд по делу о банкротстве. И если бы он не попал под суд, я бы оказывал ему всяческое снисхождение. Но я всегда отделяю справедливость от благотворительности.

— Но ведь благотворительность — в вашем смысле слова — унижает, а справедливость, проникнутая человечностью и снисхождением, возвышает.

— Это не справедливость. Справедливость точна и неумолима. Нет, мистер Фарквар, ваши донкихотские понятия не годятся для торгового человека.