РУИНА

— Зачем же ты сам велел мне прикинуться влюбленной в него? — произнесла с изумлением Фрося.

— Зачем? — Самойлович остановился на месте и, подойдя к гетманше, заговорил быстро: — Затем, чтобы отнять тебя у него навсегда. Да, да, — произнес он с воодушевлением, — эту мысль преследую я уже целый год. Когда я узнал, что Дорошенко заключил тебя в монастырь, я хотел вырвать тебя оттуда силой, я пробовал все средства, но монастырь оказался неприступным, проникнуть в него не было никакой возможности. Один только Дорошенко мог вырвать тебя оттуда, потому-то я, скрепя сердце, и посоветовал тебе прикинуться любящей женой.

— Так, значит, теперь, теперь ты уже возьмешь меня к себе? — вскрикнула радостно Фрося, обвивая его шею руками.

— Возьму, возьму, моя радость, но только еще не теперь.

Руки гетманши упали с плеч Самойловича, но он подхватил их и, прижавшись к ним губами, продолжал дальше:

— Ты вся побледнела… ты сомневаешься в моей любви, но выслушай меня, мое счастье, и ты увидишь, как крепко я люблю тебя. Подумай, что бы вышло из того, если бы я сейчас увез тебя с собой? Куда бы мы ни уехали — Дорошенко всюду отыскал бы нас… Он гетман, а с гетманом бороться нет силы. Запомни, Фрося, покуда он будет гетманом, до тех пор мы не будем счастливы никогда!

При этих словах Самойловича Фрося в отчаянии заломила руки.

— О, Боже мой! так что же нам делать, — простонала она, — я не могу оставаться там… не могу сносить его ласки… что же нам делать?..

Самойлович нагнулся близко к гетманше и произнес медленно и отчетливо:

— Лишить его гетманства!

— Лишить гетманства?! Но кто же это сделает?

— Я! — произнес Самойлович гордо.

Гетманша взглянула на своего коханца: красивое лицо его глядело гордо и величественно; видно было, что человек, произнесший это слово, был в состоянии выполнить его.

— Ты… ты? но как?..

— Способ найдем… кто говорит — трудностей будет много, но для того, чтобы отвоевать тебя у него, я не побоюсь ничего! Ха, ха! ты думала, что я забыл тебя, разлюбил… а я целый год только живу той думкой, как бы вырвать тебя у Дорошенко… Лишить его гетманства — это единственное наше спасенье, — а когда мы лишим его гетманства — тогда ты будешь моей навсегда!

— Коханый мой, единый мой! верю, верю тебе! — вскрикнула Фрося и припала на грудь к Самойловичу, осыпая лицо его страстными поцелуями.

Ее жгучие ласки опьяняли Самойловича, но и в пылу увлечения он не забывал главной цели свидания.

— Но удастся ли это тебе сделать? — произнесла наконец встревоженно Фрося, заглядывая ему испуганно в глаза. — Ведь он силен, и казаки его любят.

— Любят, пока не узнали всего… ты знаешь уже, верно,

что ляхи не признали Дорошенко гетманом и бросятся с Ханенком с двух сторон на него. Дорошенко же придумал теперь подчинить Украйну Турции, и это против него подымет весь народ…

Эти слова Самойлович произнес как-то особенно отчетливо и остановил на гетманше полувопросительный взгляд.

— Турции? Постой, постой! — Фрося схватила Самойловича за руку. — Нет, не Турции, а Москве!

— Москве?

Весть эта была так неожиданна для Самойловича, что даже вся кровь бросилась ему в лицо.

— Дорошенко согласен поддаться Москве?

— Да, да, Мазепа уговорил его это сделать, они уже послали два посольства в Москву.

И гетманша передала Самойловичу все, что знала о союзе, заключенном между Дорошенко и Многогрешным, и о намерении их подчинить Правобережную Украйну Московскому протекторату.

С большим волнением слушал Самойлович рассказ гетманши. Теперь только перед ним выяснилась ловкая политика Мазепы, но эта политика была для Самойловича самой угрожающей, самой неприятной. Если бы Москва согласилась принять и Правобережную Украйну под свой протекторат, тогда песня Самойловича была бы спета навсегда.

Недолго бы оставались на Украйне два гетмана, вся власть сосредоточилась бы в руках Дорошенко, и он сумел бы удержать ее крепко в руках, а при таком гетмане Самойловичу оставалось бы только убежать из Украйны.

Таким образом, Самойлович понимал, что все его многолетние труды могли погибнуть в одно мгновение; надо было принять энергичные меры.

Слушая рассказ гетманши, он торопливо обдумывал план дальнейших действий.

Прежде всего, надо было во что бы то ни стало отклонить Москву от намерения принять Правобережную Украйну; для этого Самойлович решил, во–первых: немедленно же по своем возвращении в Батурин отправить несколько доносов на Дорошенко, обвинить его в сношении с басурманами, в желании обмануть и предать Москву, — при той славе, которая утвердилась за Дорошенко, было не трудно поколебать к нему доверие Москвы. А во–вторых, Самойлович решил немедленно же свергнуть Многогрешного.

Речи Многогрешного, произнесенные им про его тайные сношения с Дорошенко, служили достаточными уликами в измене, а при содействии Неелова все это дело должно было получить самый желанный исход. Самойлович чувствовал, что почва под ним уже окрепла и что при перемене гетмана выбор упадет ни на кого другого, а только на него. Поэтому он тут же решил по приезде своем в Батурин немедленно приступить к делу.