Руина, Мазепа, Мазепинцы

гостинец! - Богдай тебе, Петре, побила лиха година, хиба трохи тоби

спину исписали! - отвечал Святайло>. (Бантыш-Каменский. История

Малой России. Т. 3. Примечание 3. С. 37.) 627

что им ни получалось, тратилось на домашние расходы1. Свое

показание Кочубей подписал очень оригинально: <Окаянный проступ-

ца и згубца дому и детей своих>. После такого заявления никто из

производивших следствие не сомневался в том, что этот новый

донос на Мазепу был так же ложен, как и прежние.

Головкину очень хотелось достать миргородского полковника, и он роптал на гетмана, что тот, несмотря на неоднократные

требования, не хочет прислать Апостола к делу. Мазепа, желая во

что бы то ни стало спасти Апостола, доказывал, что наносить

бесчестие такому лицу, как полковник Апостол, - нельзя, и

обещал приняться за него только тогда, когда будут доставлены к

нему главные доносчики2.

Наконец Кочубея и Искру, измученных пытками, отправили

в оковах в Смоленск, а 13 июня повезли их водным путем по

Днепру в Киев для отдачи гетману на казнь. Несчастных

провожал стольник ВельяминовЗернов в сопровождении роты солдат

и достиг Киева 29 числа того же месяца. Он поместил

преступников в новой Печерской крепости, сдавши их по наказу князю

Дмитрию Михайловичу Голицыну, а к Мазепе, находившемуся с

обозом под Белою Церковью, отправил гонца с известием.

Донос Кочубея наделал Мазепе много страха; он чувствовал, что

если Кочубей не в силах будет представить правительству явных

доводов измены гетмана, то всетаки скажет кое-что такое, что будет

1 <…А що многие особы розумеют быти у мене великие скарбы, то тое

кладут речь мне тесную, не розсуждаючи же мне не дали того способу, абым умел з скарбу богатитися, волов гона до Гданска не отправлялем и

горелок так достатне не робилем, абы разом тридцать абр пятдесят куф

продати, и десятка никому не продалем к пяти гуртовою продажею; а

що в селах бывало горелка вышинкуется, то все оборочалося в дворовые

расходы; треба было опрочь харчей и напитков себе и на детки суконки

и чоботки и иншие охендоженья купити и челядь одевати и плату давати

а и духовным особам, як чужеземским так и тутешним по прошению и

по зможности подлуг моей мелкой особы в милостыню давалося больше

твердою нежели мелкою монетою. Бывало теж тое по многу, же когда

бывало человек який знакомитый талерем и другим поклониться, то и не

принималем, назад отдавалем. А що убогим бедным чеховою давалося, нехай тое не будет в лицемерие, и на будованье килких церквей, дере-

вяных що выложилося, того грех споминати але по приказу докладаю…>

(Чтения… 1859 г. Т. 1. С. 142.)

2 < ..До обличения миргородского полковника очною ставкою тут при

войске без явственных доводов жестоко и ревностно поступать, приниматься за него и обезчесчивать его опасно, ибо он человек заслуженный

и от всех полковников старейший, имеючий повагу и любовь у всего

войска, до того с генералными особами як и с полковниками сприяте-

лился, понеже Ломиковский обозный и Чуйкевич судья и прилуцкий

полковник близкие ему по сынах своих и по его миргородского

полковника дочерях сваты, лубенский - дядя, нежинский - швакгер, и другие

с ним близки. Надобно подождать, пока привезут Кочубея и Искру: тогда

за него примемся>. (Государственный архив. Письма Мазепы.) 628

на самом деле правдою и может подтвердиться показаниями других, если царь вздумает вести это дело пошире. Из окружавших гетмана

старшин о его тайном замысле знал пока только один генеральный

писарь Орлик. Мазепа, по собственному опыту с Самойловичем, знал, как удобно может старшина подкопаться под гетмана, и

побаивался предательства от Орлика. <Смотри, Орлик, - говорил он

ему, - будь мне верен: сам ведаешь, в какой нахожусь я милости*

Не променяют меня на тебя. Ты убог, я богат, а Москва гроши

любит. Мне ничего не будет, а ты погибнешь!>

Опасения Мазепы не были напрасны. У Орлика, как он сам

после сознавался, шевелилось искушение сделать донос на своего

гетмана. Но он заглушил в себе это искушение: совесть воспрещала

ему покуситься на своего господина и благодетеля, которому он

присягнул в верности, тогда как для царя он был совсем чужой -

иноземец, пришелец, и даже не произносил царю присяги на

верность. Перед ним являлся жалкий образ Мокриевича, который

предал Демка Многогрешного, а после, по воле Самойловича, вместо

ожидаемой награды, лишился писарского уряда, подвергся

изгнанию и во всю остальную жизнь терпел поношение от мирских и

духовных особ. <Устрашала меня, - говорит он, - страшная, нигде

в свете не бывалая суровость великороссийских порядков, где

многие невинные могут погибать и где доносчику дается первый кнут; у меня же в руках не было и письменных доводов>.

В то время, как Мазепе не удалось поймать Кочубея и Искру, когда они успели ускользнуть и пробраться к верховному

правительству, страх до того одолел Мазепу, что он раскаивался в своем

замысле и говорил, что оставит его^. Тогда Мазепа, как кажется, на некоторое время прервал свои тайные сношения с царскими

неприятелями; по крайней мере, о них от первой половины 1708

года не сохранилось сведений. Немудрено, что гетман был