Руина

— Что ж вы молчите? Что случилось?! — продолжал Мазепа с возрастающим ужасом, осматриваясь кругом и не находя нигде Галины.

— Ой, Боже мой! — прошептала Орыся и залилась слезами.

— Заболела? Умерла!? — вскрикнул не своим голосом Мазепа и бросился к Орысе.

— Нет, нет! Сохранил Бог, — поспешила ответить Орыся, — не умерла, а пропала.

— Пропала? Что ты говоришь? Я не понимаю тебя!…

— Так, пропала… выходит, и сама не разберу, как…

— Да как же? Убили ее? Утопили? Украли?

— Ничего не знаю.

— Что? Не знаешь? Боже мой! Да говори же! Давно случилось это? Давно?

— Дней с десять тому назад. На другой день после этого пришла весть про вашу первую победу над Ханенко.

— Да как же могла пропасть она из замка? Татары?..

— Нет, нет, любый мой пане Мазепа, не то. Расскажу тебе все, что знаю, а ты уже сам рассуди.

Орыся принялась передавать Мазепе все подробности этого происшествия. С безумным, впивающимся в ее лицо взором слушал Мазепа этот рассказ, но когда дело дошло до письма, будто бы присланного им, лицо Мазепы вдруг покрылось багровой краской.

— Обман! обман! — вскрикнул он не своим голосом. — Я не присылал ей никакого письма!

— Как?! — вскрикнули в свою очередь Остап и Орыся. — Ты не присылал, так значит, это был обман?

— Да, обман, — продолжал бешено Мазепа, — ее обманул кто-то! Ее украли! Стой, кто принес это письмо?

— Какой-то казак, — ответила Орыся.

— Ты знаешь его? Ты видела где-нибудь?

— Нет, никогда. Галина побежала с ним вместе в писарню и не вернулась, а через день после того, как пропала наша голубка, — исчезла и гетманша.

— Да что там о гетманше говорить, — перебил со злобой Остап. — Никакой дидько ее не взял! Ушла она, без сомнения, сама к Самойловичу.

— То-то и есть, так я уж думаю, не захватила ли она с собой Галину.

— Что? — вскрикнул Мазепа, останавливаясь перед Орысей, — ты думаешь, гетманша?

— Да, чтобы гетману отвести глаза, что будто бы их украли обеих.

Мазепа замолчал; мысль Орыси показалась ему довольно правдоподобной. Гетманша, Самойлович, он, Дорошенко — все это встало перед ним в связи. Конечно, Самойловичу желательно всей душой погубить Дорошенко, не для того ли он сманил и гетманшу, чтобы совершенно лишить гетмана рассудка? Может быть, для того, чтобы отвлечь его, Мазепу, от дел, украли и Галину. Тем хуже для него! Ведь Самойлович никогда не признается в этом! И что они сделали с нею? Убили? Продали татарам?.. А может быть, и не Самойлович? Может, какой-нибудь новый негодяй прельстился ее красотой и украл Галину для себя?

Мазепа чувствовал, что голова его идет кругом. Ужас, отчаянье, неизвестность лишали его всяких сил, и громкий стон вырвался из его груди, он опустился на лаву и припал головой на скрещенные руки.

Остап и Орыся молча стояли подле него, не смея нарушить словом его тяжелого горя.

Но вот у дверей раздались чьи-то шаги, и в хату вошел один из гетманских джур.

— Ясновельможный гетман требует, чтоб пан генеральный писарь пожаловал к нему сейчас, — произнес он, останавливаясь в дверях.

Мазепа медленно поднял голову, и Остап испугался выражения его лица, так оно было мертвенно и измученно.

— Хорошо, — ответил Мазепа. Остапу показалось, что голос его прозвучал не из груди, а откуда-то издалека. — Ступай, я приду сейчас.

Джура вышел, а Мазепа провел рукой по голове, с трудом поднялся с места и, не глядя на Орысю и Остапа, вышел, слегка пошатываясь, из хаты.

Долго следили за его удаляющейся фигурой Остап и Орыся, а затем молча прижались друг к другу и замерли в этой немой ласке.

Чужое горе заставило их еще глубже почувствовать свое счастье.

Прошло два дня; гетман не хотел никого принимать, а без его воли Мазепа не мог ни на что решиться. Наконец его позвали снова к Дорошенко.

Когда Мазепа вошел в покой, то едва узнал гетмана: это был мрачный, обрюзгший старик с устремленным в одну точку неподвижным взором.

— Садись сюда, друже мой, — обратился он коротко к Мазепе, указывая ему на стул рядом с собою. — Тебя посетило тоже не малое горе, но ты, ты еще имеешь утешение в том, что Галину украли, что не сама она ушла, а… — гетман запнулся и умолк, а затем отвернулся и произнес, не глядя на Мазепу: — Поезжай на правый берег.

— Новые справы какие? — спросил Мазепа.

— И справы… и… Слушай, вот тебе булава моя, ты будешь действовать моим именем, как я сам. — С этими словами Дорошенко передал Мазепе маленькую булаву, представлявшую полное подобие его гетманской булавы, — этим знаком посланец облекался полной гетманской властью. — Она там, у него… я знаю… — продолжал он, не глядя на Мазепу. — Ты поезжай к нему и скажи, что я как гетман и как муж требую, — гетман теперь повернул к Мазепе свое бледное лицо, на котором горели зловещим огнем черные глаза, — слышишь, требую, чтоб он выдал ее назад. А если он не отдаст ее… если… я, клянусь — всех турок, всех татар, всех дьяволов из пекла призову на его голову, в руину поверну весь край, а возвращу свое!

Дорошенко перевел дыхание, помолчал и продолжал снова, сухо и отрывисто, не глядя на Мазепу.