Руины Арха

И сам себя слушаю. Даже внимательнее Кати. С кропотливостью хирурга извлекаю из недр памяти каждую мелочь, но почему-то все равно мало, как издыхающему от жажды в пустыне не хватает ковша воды, выпил бы ведро, нет, бочку! В жизни было много, но вспоминается лишь самое яркое, а прочее при всем желании…

Черт!

В Руинах от прежней жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний. Не могу даже пощупать семейное фото или собрать отцовский кубик Рубика.

Только эфемерные нити в сознании.

Катя словно почувствовала, прижилась к моему плечу плотнее, не выразить словами, как я благодарен.

– Расскажи о своих родителях, – попросил я.

И она рассказывает. Что-то похоже на мои истории, в душе отзывы трепета. Теперь уже я обнимаю неосознанно, будто некий ген приказал держать как можно ближе этот сундук с несметными сокровищами.

Чуть не врезались в Бориса.

Тот стоит.

Осторожно заглядываем ему за плечи, я за правое, Катя за левое.

Впереди горло спусковой лестницы, из середины торчит знакомая тварь, скушала мой плащ, Борис назвал нерводом. Этот гораздо меньше, но пригвоздил к потолку копьями щупалец тушу с крупного волка. У добычи две пары мускулистых лап, мощные когти. Голова хищной птицы, тело в блестящем кожухе из бурых перьев.

– Волкоршун, – вздохнул Борис. – Бедняга…

– Похож на грифона, – заметил я.

– Есть такое, – согласился Борис. – Многие так и называют.

– Видела таких, – сказала Катя священным шепотом, будто в храме. – Гнались за шустрой ящерицей размером с кролика, самая быстрая погоня, какие видела… Неслись как гепарды, плиты под ними рассыпались, бежали даже по стенам…

– Самые быстрые твари в Руинах, – сказал Борис. – И самые вкусные, хе-хе.

– А что это за… куст? – спросила Катя.

– Нервод, – ответил я. – Вчера чуть нами не пообедал.

Шпионским стилем спускаемся. Ноздри сжимаются от запаха паленого мяса, по гребням нервода, повинуясь трескучему ритму, текут снизу вверх стайки молний, от мертвого зверя дымок. По шипам журчат кровавые струйки, сверху щупальца блестят сочным багром, на середине кровь тусклая, черная, а у основания шелушится пепел, летает черная тучка.

Катя с брезгливой гримаской перепрыгивает ступени, куда из клюва волкоршуна падает, отмеряя секунды, кровавая капель.

Выныриваем в круглый зал с колоннами, здесь роща грибов.

У пола шляпки жмутся друг к другу как народ на митинге, одни – крошечные холмики, другие – по колено. Под тенью шляпок волосатые ножки как дремучий лес. На упавших плитах высятся грозно, как стражи, грибы-одиночки. На колоннах – трутовики, как этажи тарелок. Стены дали приют домикам на изогнутых, как крючья, тонких ножках, что-то вроде опят или поганок. Даже потолок в грибницах пушистых шариков.

В воздухе плавают фиолетовые огоньки, много, как в снегопад, только не падают, каждая будто живет своей жизнью.

Борис пересекает грибное царство широкими шагами.

– Не задерживаемся!

Мы с Катей спешим следом.

– Сонные грибы, – прошептала Катя, озираясь.

Выходим из зала, я вдруг зеваю как бегемот, перед глазами мутная пленка. Катя прикрывает ротик тылом ладони, пряча зев. Борис помотал головой, как пес после речки. Останавливаемся.

Борис лицом ко мне, палец тычет в арку, откуда мы вынырнули, та теперь далеко, но я еще вижу танцы фиолетовых светлячков.

– Такие места всегда пробегай. А то рухнешь спать прямо там.

– И не проснешься, – добавила Катя.

Перевожу взгляд на нее.

– Ты уже с этими грибочками встречалась…

– Питалась ими, когда кончились запасы. Подбегала к краю грибницы, задержав дыхание, срывала ближайший – и прочь.

– А откуда знала, что съедобные?

– Не знала. Но пришлось рискнуть, жрать было нечего.

– Рисковать приходится каждый день, привыкай, – сказал Борис.

– Дайте угадаю, – сказал я. – Человек дышит фиолетовыми пылинками, они усыпляют, а потом грибочки оплетают спящего нитями и высасывают соки.

– Зачет тебе по микологии, – рассмеялся Борис.

Вышли в зал размером с футбольное поле, его наискось пересекает речка. Берега закованы в цепи мощных плит, на каждой плите – высокая статуя женщины то ли в монашеской, то ли в жреческой робе, в руках кувшин под наклоном, из шеренги таких кувшинов в речку льется вода. Не каменная – настоящая. Вода наполняет русло, шипучие потоки разбегаются в обе стороны, исчезают за челюстями решеток в углах.

Прячемся за одной из статуй.

На том берегу у костра сидят трое. В лохмотьях, такие не всякий бомж наденет.

На одном поверх лохмотьев костяные доспехи: нагрудник из ребер, черепа наплечников, наверное, рычуньи, рогатый шлем, тоже из черепа, кажись, бычьего, хотя не знаю, есть ли тут быки…

Видимо, этот в доспехах – главный. Его зад греется на черной меховой шкуре, та устилает обломок плиты. Главарь отрывает клыками от кости жареные волокна мяса, они пышут паром.

Двое других живо переговариваются, первый размахивает кружкой, из нее плещет пена, второй то и дело заносит дубину, темное полено крошит камни у ног.

– Мерзы, – шепнул Борис, точно плюнул.

К моему горлу подступил ком ярости. Губки Кати стянулись в узел.