Рук (ЛП)

Прошло много времени, я знаю. Прости, что держал дистанцию, но ты знаешь... Кажется, всё становится только хуже, когда мы разговариваем. Наверное, мне следовало позвонить с этими новостями, но я как всегда струсил. Надеюсь, ты меня простишь, но я просто не мог найти смелости сказать эти слова тебе вслух.

У нас с Ким родился ребёнок. Я могу представить, какие чувства вызывают у тебя эти новости, и мне жаль, правда. Я думал о том, чтобы утаить это и не рассказывать тебе совсем, но это казалось немного нечестным. В любом случае, мы назвали его Кристофер».

Я перестаю читать, бумага в моих руках ужасно дрожит. Они... что? Что они сделали, чёрт возьми? Угловатый почерк Эндрю расплывается, когда мои глаза наполняются слезами. У него родился ещё один сын? И он назвал его Кристофер? Какого чёрта?

«Я уже знаю, ты считаешь меня чудовищем. Но нам с Ким просто казалось, что это правильно. Я не пытаюсь заменить его, Саша. Я бы никогда не сделал этого...»

Это именно то, что делает этот придурок. Как он может этого не видеть? Как он может не видеть, что связаться с другой женщиной (которая очень похожа на меня), завести с этой женщиной ребёнка и назвать этого ребёнка в честь нашего мёртвого сына, выглядит, как попытка заменить его? Как он может быть таким слепым? Таким чертовски жестоким?

«Уверен, маленькая часть тебя, может быть, глубоко внутри, будет облегчена услышать, что Кристофер не глухой. У нас было множество приёмов в больнице, и насколько врачи могут сказать в таком юном возрасте, его слух полностью функционирует. Он яркий, счастливый малыш, Саша. Он помог мне залечить раны прошлого. Со временем, может быть...»

Я сминаю бумагу и бросаю её через комнату. Пугающие, опасные образы затуманивают мое зрение. У меня возникает желание что-нибудь разбить, сделать кому-нибудь больно, сделать больно себе. Как он может так говорить? Как он может писать эти мысли на бумаге? Это намного хуже, чем говорить вслух, потому что ему пришлось использовать ручку, записать их, чтобы они существовали вечно. Он считает, я испытаю облегчение от того, что его новый сын не глухой? Это звучит так, будто я была разочарована, что наш сын был глухим. Его инвалидность никогда не была для меня причиной стыда или грусти. Это делало его особенным. Кристофера переполняло счастье, каждый день его жизни. Его никогда не сдерживал тот факт, что он был глухим. Я чувствую себя грязной внутри от того, что Эндрю вообще...

Кррррррэк!

Я замираю за столом. Громкий, резкий звук взрыва, который раздался только что, разрезав густую тишину музея, по-прежнему эхом раздаётся в коридорах прямо за моим кабинетом. Что это было?

Звук раздаётся снова, на этот раз громче.

КРРРРРРРЭККК!

Какого... какого чёрта прямо сейчас происходит?

Меня внезапно наполняет паника. Выстрел? Это действительно мог быть выстрел? Логическая, разумная часть моего мозга практически сразу отрицает эту возможность, и всё же остальная часть меня начинает дрожать. Выстрел. Кто-то выстрелил в музее. У кого-то здесь есть оружие. Почему? Зачем кому-то...

— Эй? Здесь кто-нибудь есть? — спрашивает глубокий, невнятный голос. Кому бы ни принадлежал этот голос, он не может быть далеко от двери моего кабинета. Как только музей открывается, в административной части здания очень хорошо слышен гомон из основных выставочных зон. Он такой громкий, что иногда едва слышно собственные мысли. Но прямо сейчас, когда до открытия музея был ещё час, можно услышать, как падает булавка. Звук ботинок медленно приближается по коридору за моим кабинетом и посылает по моему телу дрожь адреналина и тревоги.

— Эй? Если там кто-то есть...

Я задерживаю дыхание. Ни звука, ни звука, ни звука...

Коридор заполняет звон разбитого стекла. Я закрываю руками рот, заставляя себя молчать. Раздаётся вторая волна дребезга стекла, на этот раз ближе. Затем третья. До меня доходит — это тонированные стеклянные окна дверей кабинетов. Кто-то разбивает их по очереди.