Рука дьявола

— Ты это что удумал, поганец,— орала Заковряжиха,— чужие вороты отмывать, а? Али к Шумиловым в работники нанялся? Али у тебя дел нету никаких?

И снова дернула за волосы так, что Ленька взвизгнул. Наконец Заковряжиха отпустила его, бросив злобно:

— В другой раз хужее будет... А теперя иди, займись делом.

Ленька, потирая ладошкой горящую, словно обожженную, голову, бросился к стайке. Там он отыскал вилы и принялся торопливо убирать навоз. Потом вычистил конюшню, наколол на завтра дров, натаскал из колодца поды, подмел двор.

Лишь к полудню он кое-как справился с работой. Устало разогнул спину, отыскивая глазами, где бы присесть.

Из сеней выглянула Заковряжиха.

—  Иди жрать.

В просторной избе было чисто и тихо. Па лежанке сладко похрапывал Яшка, отсыпаясь после ночного.

—  Ну чего стоишь, мнешься?

Ленька робко, бочком присел к столу, на котором стояла миска с нечищеной картошкой, кружки молока и кусок хлеба. Ленька очистил картошку и стал есть, запивая молоком.

Заковряжиха тяжело топала от печи к окну, где стояла широкая скамья со всевозможной утварью: ведрами, чугунами, кринками, мисками, двигала ими, гремела, бубнила что-то себе под нос. Глянула искоса на стол — Ленькина кружка пуста.

— Уже выжрал? Небось еще налить?

Ленька, как это ни было ему трудно, кивнул.

— Маленько...

Заковряжиха еще громче загремела посудой, выбрала кринку, хлюпнула из нее полкружки молока, прошипела ненавистно:

— У-у, тварь приблудная! Навязался же на мою голову, ненасытный.

Ест Ленька картошку, прихлебывает крохотными глоточками молоко, но вкус у них уже совсем не тот, да и есть вдруг расхотелось.

«Ненасытный, приблудный!» Теперь его многие так зовут. И взрослые, и ребята, с издевкой, будто он, Ленька, только и знает, что объедает всех. Проклятые обидные слова! Да он-то виноват в чем? Разве он сам навязался Заковряжиным? Разве он хотел? Да ведь и живет-то у них не нахлебником — работает. Все время работает не разгибаясь.

Ленька медленно отложил недочищенную картошку, отодвинул кружку, встал. Заковряжиха, увидав это, взъярилась:

— Гляди-кось — обидчивый какой! Набил брюхо, теперя оно и обижаться можно. Да я тебя счас, глиста зеленая...

Ленька не дослушал, выбежал во двор, влез на сенник, где ночевал с самой весны, упал лицом в тряпье. «Приблудный, приблудный... Да я-то что, да я-то что?!»

Глава 3. ПРИБЛУДНЫЙ

Холодная и скрипучая теплушка с нарами по обеим ее концам забита до отказа. Чугунная печурка, что стоит по середине вагона, против дверей, хотя и топится беспрерывно, и днем и ночью, а тепла — нисколько. Оно улетучивается сквозь щели, особенно когда поезд идет.

В теплушке полутемно, теснотища и несмолкающий гуд. На нарах и под ними в кучах тряпья и всевозможного скарба вплотную друг к другу сидят и лежат изможденные, будто тени, люди — беженцы из голодных деревень Самарской, Уфимской, Казанской и бог весть еще каких губерний. Плачет маленькая ребятня, плачет тихо и беспрерывно. Весь вагон заполнен их тоскливым тягучим и безнадежным: «И-ись... И-ись...»

На станциях все чаще и чаще мужики и бабы, что были покрепче, с трудом стаскивали с нар или выволакивали из-под них окоченевших мертвецов, тащили, безучастные и равнодушные, к двери, где их поджидали хмурые возчики. Они принимали умерших, клали на телеги и увозили куда-то.

Так на одной из каких-то станций вытащили прямо из-под Ленькиного бока длинного и иссохшего, словно жердина, тятьку. Ленька всю ночь спал рядом и не знал, что тот помер.

Мать помогала вытаскивать его. А когда возчики уложили на телегу, тихо и молча вернулась на свое место. Она не плакала, сидела, подобрав под себя ноги, и глядела, глядела, не шевелясь и не мигая, в темный угол вагона.

А Ленька плакал — жалко тятьку.  Когда  увидел,  как потащили его, как в последний раз мелькнула его задранная кверху тощая борода,— заплакал.

Поезд уже давно шел, а мать так и не пошевелилась, так и не отвела глаз от темного угла, будто закоченели.

У стенки сжались в комочки две Ленькины сестренки: пятилетняя Нюра и трехлетки, синенькая, одни живая, Катька. Она уже не плакала, а так — мяукали, будто запаршивленный котенок. Ленька повернулся к матери — не умерла ли тоже? Тронул за плечо.

— Маманя!..

Она медленно повернула голову.

—  Маманя, а скоро Сибирь?..

— Скоро... Теперь уж скоро...

Эта таинственная Сибирь казалась Леньке какой то прекрасной и удивительной страной из волшебной сказки, где сразу кончатся их муки, потому что там, в Сибири, видимо-невидимо хлеба, даже недоедки валяются но диорам и улицам. И никто на лих не смотрит — все сыты. Моги, собирай сколь унести сможешь.