Рука Кассандры

— А вовсе и нет, — ловки уклонился от лассо директор. Глаза его были уже открыты и смотрели на Ивана Сергеевича холодно и настороженно, как смотрят, наверное, ветераны-змееловы на откормленную гюрзу. — Как он может быть подданным государства, которое перестало существовать три тысячи лет назад?

— А что сейчас на месте Трои? — твердо спросил Иван Сергеевич.

— Гиссарлык, где когда-то была Троя, находится на территории Турции.

— Значит, гражданин Абнеос турок.

— Турок?

— Да, турок. — В голосе Ивана Сергеевича зазвучала прокурорская медь.

— А может быть, не турок, а казак? — Модест Модестович теперь сочился сарказмом.

— В каком смысле? — удивился Иван Сергеевич.

— В смысле «Запорожца за Дунаем». Помните? Нет, я не турок, а казак…

— Модест Модестович, мне кажется…

— А мне кажется, что пора перестать мучить старика и подготовить приказ.

— Хорошо, — вздохнул Иван Сергеевич, — на должность истопника.

— Через мои труп! — крикнул директор ИИТВа и живо представил себе, как он, Модест Модестович, лежит на полу, а кадровик Голубь осторожно переступает через него, стараясь не зацепить ногой его седые волосы.

— Может быть, шорником по трудовому соглашению? — сказал Иван Сергеевич и вдруг заплакал.

— Что с вами, голубчик? — испугался Модест Модестович.

— Ни-чего, — всхлипнул кадровик и понял, что жизнь уже прожита.

Глава 14

— Антенор, проснись! — Кассандра дотронулась ладонью до лба старика, и тот медленно открыл глаза. Закашлялся, дергаясь всем телом, и наконец с трудом поднялся со своего соломенного ложа.

— А, это ты, девочка… Что случилось?

— Антенор, час наступил. Греки ушли, и на берегу стоит деревянный конь. Тот, о котором рассказывал Александр. — Кассандра говорила, захлебываясь словами, дрожа от возбуждения. Ее огромные глаза одержимо сверкали. — Значит, так и будет. Мы обречены. Отец допрашивал грека Синона и уверен, что раскрыл замыслы Одиссея. Он уверен, что в коне священный палладий и что, втащив его в город, он сделает Трою непобедимой. Это гибель, старик, это смерть! Она придет, я знаю, потому, что ход истории не остановить, но сидеть и ждать, и слышать заранее треск горящих бревен, от этого можно сойти с ума… Ты мудр, Антенор, ты стар, ты знаешь все. Научи меня, научи, прошу тебя…

— Не нужно, девочка, вытри слезы, ты ими не погасишь огня. И не говори, что ход истории не остановить…

— Но ты же знаешь, я видела гибель Трои! И Александр не думает, но знает! Он же пришел из будущего!

— Ни в чем нельзя быть уверенным, девочка, даже в том, что знаешь, и в том, что видел. То, что для одного гибель — для другого не гибель…

— Не лукавь, Антенор, детские трупики — это для всех. Научи меня, что делать, заклинаю тебя именем всех богов.

— Не знаю, девочка…

— Ты… ты не знаешь? Почему же тебя считают мудрецом?

— Наверное, потому, что я не знаю больше других…

— Старик, — глаза Кассандры гневно сверкнули, — мне не нужно слов, круглых, как морская галька. Ты сможешь пойти на берег и открыть коня?

— Ты ведь знаешь, я под стражей.

— А если я выведу тебя отсюда?

— Меня схватят по дороге.

— Это верно. — Плечи Кассандры опустились, взгляд потух.

Возбуждение покидало ее и вместо него приходила апатия. Сладкая тихая апатия, оправдывающая все и снимающая с сердца невыразимую тяжесть предвидения. До этой минуты она чувствовала огромное напряжение, словно упиралась ногами в землю, затыкая собой щель в плотине. Но напор сильнее ее. Ее отбросило в сторону, и вот уже тугие витые струи бьют через отверстие, размывают его, вот-вот поток прорвет плотину и хлынет бурлящей смертью, унося всех и все. И ее и Александра. И руки его, что, прикасаясь, посылали но ее спине ручейки сладкой дрожи, и глаза, в которых мерцала такая нежность к ней, что каждый раз, взглянув на них, она чувствовала, как у нее обрывалось сердце и куда-то падало, оставляя тревожно-сосущую пустоту… Александр, Александр, чужак, далекий, странный и любимый. Только еще раз увидеть его, только положить голову ему на грудь, только стиснуть руки у него на шее и прижаться к нему, забыть все.

Антенор вытер краешком грязного хитона глаза. То ли слезились они от старости, то ли навернулась слеза — кому до этого дело?

— Девочка, — тихо сказал он, — пойди к Лаокоону, жрецу Аполлона. Он мой друг. Он суров и упрям, это верно, но в нем нет страха. Пойди к нему и расскажи ему.

— И ты думаешь?…

— Не знаю, дочь. Не знаю. Иди.

* * *

Над покинутым лагерем греков висело облако тяжелой вони. Смердели кучи отбросов, неубранные трупы коней. Голодные, худые собаки неохотно отбегали, оглядываясь на небольшую группу троянцев, в безмолвии стоявших на берегу. Глубокие борозды, пропаханные кораблями в прибрежном песке, казались следами неведомого исполинского плуга. Возле каждой борозды валялись полусгнившие подпорки, которые поддерживали суда на берегу.

Деревянные жилища зияли сорванными дверями и крышами. Спешно, ох, должно быть, спешно уходили в море ахейцы.