Рука Кассандры

– А вовсе и нет, – ловки уклонился от лассо директор. Глаза его были уже открыты и смотрели на Ивана Сергеевича холодно и настороженно, как смотрят, наверное, ветераны-змееловы на откормленную гюрзу. – Как он может быть подданным государства, которое перестало существовать три тысячи лет назад?

– А что сейчас на месте Трои? – твердо спросил Иван Сергеевич.

– Гиссарлык, где когда-то была Троя, находится на территории Турции.

– Значит, гражданин Абнеос турок.

– Турок?

– Да, турок. – В голосе Ивана Сергеевича зазвучала прокурорская медь.

– А может быть, не турок, а казак? – Модест Модестович теперь сочился сарказмом.

– В каком смысле? – удивился Иван Сергеевич.

– В смысле «Запорожца за Дунаем». Помните? Нет, я не турок, а казак…

– Модест Модестович, мне кажется…

– А мне кажется, что пора перестать мучить старика и подготовить приказ.

– Хорошо, – вздохнул Иван Сергеевич, – на должность истопника.

– Через мои труп! – крикнул директор ИИТВа и живо представил себе, как он, Модест Модестович, лежит на полу, а кадровик Голубь осторожно переступает через него, стараясь не зацепить ногой его седые волосы.

– Может быть, шорником по трудовому соглашению? – сказал Иван Сергеевич и вдруг заплакал.

– Что с вами, голубчик? – испугался Модест Модестович.

– Ни-чего, – всхлипнул кадровик и понял, что жизнь уже прожита.

14

– Антенор, проснись! – Кассандра дотронулась ладонью до лба старика, и тот медленно открыл глаза. Закашлялся, дергаясь всем телом, и наконец с трудом поднялся со своего соломенного ложа.

– А, это ты, девочка… Что случилось?

– Антенор, час наступил. Греки ушли, и на берегу стоит деревянный конь. Тот, о котором рассказывал Александр. – Кассандра говорила, захлебываясь словами, дрожа от возбуждения. Ее огромные глаза одержимо сверкали. – Значит, так и будет. Мы обречены. Отец допрашивал грека Синона и уверен, что раскрыл замыслы Одиссея. Он уверен, что в коне священный палладий и что, втащив его в город, он сделает Трою непобедимой. Это гибель, старик, это смерть! Она придет, я знаю, потому, что ход истории не остановить, но сидеть и ждать, и слышать заранее треск горящих бревен, от этого можно сойти с ума… Ты мудр, Антенор, ты стар, ты знаешь все. Научи меня, научи, прошу тебя…

– Не нужно, девочка, вытри слезы, ты ими не погасишь огня. И не говори, что ход истории не остановить…

– Но ты же знаешь, я видела гибель Трои! И Александр не думает, но знает! Он же пришел из будущего!

– Ни в чем нельзя быть уверенным, девочка, даже в том, что знаешь, и в том, что видел. То, что для одного гибель – для другого не гибель…

– Не лукавь, Антенор, детские трупики – это для всех. Научи меня, что делать, заклинаю тебя именем всех богов.

– Не знаю, девочка…

– Ты… ты не знаешь? Почему же тебя считают мудрецом?

– Наверное, потому, что я не знаю больше других…

– Старик, – глаза Кассандры гневно сверкнули, – мне не нужно слов, круглых, как морская галька. Ты сможешь пойти на берег и открыть коня?

– Ты ведь знаешь, я под стражей.

– А если я выведу тебя отсюда?

– Меня схватят по дороге.

– Это верно. – Плечи Кассандры опустились, взгляд потух.

Возбуждение покидало ее и вместо него приходила апатия. Сладкая тихая апатия, оправдывающая все и снимающая с сердца невыразимую тяжесть предвидения. До этой минуты она чувствовала огромное напряжение, словно упиралась ногами в землю, затыкая собой щель в плотине. Но напор сильнее ее. Ее отбросило в сторону, и вот уже тугие витые струи бьют через отверстие, размывают его, вот-вот поток прорвет плотину и хлынет бурлящей смертью, унося всех и все. И ее и Александра. И руки его, что, прикасаясь, посылали но ее спине ручейки сладкой дрожи, и глаза, в которых мерцала такая нежность к ней, что каждый раз, взглянув на них, она чувствовала, как у нее обрывалось сердце и куда-то падало, оставляя тревожно-сосущую пустоту… Александр, Александр, чужак, далекий, странный и любимый. Только еще раз увидеть его, только положить голову ему на грудь, только стиснуть руки у него на шее и прижаться к нему, забыть все.

Антенор вытер краешком грязного хитона глаза. То ли слезились они от старости, то ли навернулась слеза – кому до этого дело?

– Девочка, – тихо сказал он, – пойди к Лаокоону, жрецу Аполлона. Он мой друг. Он суров и упрям, это верно, но в нем нет страха. Пойди к нему и расскажи ему.

– И ты думаешь?..

– Не знаю, дочь. Не знаю. Иди.

Над покинутым лагерем греков висело облако тяжелой вони. Смердили кучи отбросов, неубранные трупы коней. Голодные, худые собаки неохотно отбегали, оглядываясь на небольшую группу троянцев, в безмолвии стоявших на берегу. Глубокие борозды, пропаханные кораблями в прибрежном песке, казались следами неведомого исполинского плуга. Возле каждой борозды валялись полусгнившие подпорки, которые поддерживали суда на берегу.

Деревянные жилища зияли сорванными дверями и крышами. Спешно, ох, должно быть, спешно уходили в море ахейцы.