Читаем Рука Москвы полностью

Рука Москвы

Андрей Таманцев , Виктор Владимирович Левашов , Леонид Владимирович Шебаршин , Михаил Климовицкий

— Где вы остановились?

— Пока нигде. Найду какой-нибудь пансионат. Лучше бы, конечно, в гостинице «Виру», рядом с вами, но это не соответствует моему статусу небогатого российского туриста.

— Почему бы вам не остановиться у нас? — предложил я. — Скажем, в роли моего дяди. А что? Дядя Костя. Приехал на несколько дней посмотреть Таллин. Томас не будет возражать. Места хватит. И никаких проблем со связью.

— Хорошая идея, — подумав, одобрил Голубков. — Очень хорошая.

— В ней есть одно «но», — предупредил я. — Если следят за мной, вас могут вычислить. Контакт.

— Обязательно вычислят, — согласился он. — Этим идея и хороша. Пусть вычислят. Пусть узнают, кто я. Это их напряжет. А когда напряг, возрастает вероятность ошибок.

— Вы подставляетесь.

Он лишь пожал плечами, как бы отмахиваясь от вопроса настолько пустого, что на него и отвечать не стоит. И только тут я заметил, какие у него набрякшие веки, какая тяжелая складка врезана в переносицу. Сквозь его простоватость вдруг проступил совсем другой человек, как из-под грима коверного рыжего иногда проглядывает маска трагического актера, смертельно уставшего от бесконечного фарса, в котором ему выпало играть роль.

— Сколько вам лет, Константин Дмитриевич? — спросил я.

— Дядя Костя, — поправил он. — Привыкай.

— Сколько вам лет, дядя Костя?

— На одну войну больше, чем тебе. На Афган.

И тогда я задал вопрос, который, возможно, задавать не следовало:

— Зачем вам все это нужно? Мы влезли в это дело по дурости, и теперь уже придется идти до конца. А вам-то это зачем? Если хотите, можете не отвечать, — добавил я.

— Почему? Отвечу, — сказал генерал Голубков. — Все очень просто, Серега. Через год моему парню идти в армию. Младшему, Саньке. Я не хочу, чтобы он воевал в Прибалтике. Я хочу, чтобы он не воевал нигде. Я за него навоевался. Мы с тобой, Серега, навоевались. Хватит.

И вдруг я понял, с чего я так завелся в посольстве и почему этот завод не отпускает меня даже сейчас.

Как же я ненавижу этот бульдозер, который называет себя государством. Как же я ненавижу всех этих чиновных валуев, которые от имени государства берут на себя право говорить и решать за меня. Начинать войны за меня. Вести их до победного конца. Как же я ненавижу их вдохновенную готовность оплачивать победный конец тысячами жизней. Чужих, понятное дело, чужих. Не своих.

Суки!

Перед тем, как выйти из здания морского вокзала в штормовую балтийскую ночь, Голубков напомнил:

— А Дока сегодня же вызывай. Если люди Янсена успеют убрать этих солдат, вы окажетесь на крючке, с которого не сорваться.

— Придется, — согласился я. — Хотя и досадно. Хотелось бы узнать, что там произошло.

— Узнаешь, — пообещал он.

— Вы хотите сказать, что архивное дело Альфонса Ребане нашли?

— Нашли. По словесному портрету. По совокупности признаков. Но не всех. Только четырех. Рост. Телосложение. Цвет волос. Цвет глаз.

— В деле была его подписка о сотрудничестве с НКВД?

— Да, была.

— Так чего вы ждете? — заорал я. — Ее нужно немедленно опубликовать! Вместе со сводными данными о деятельности разведшколы. И вся Эстония будет до посинения спорить, Штирлиц Альфонс Ребане или не Штирлиц. Национал-патриоты отменят похороны. А это нам сейчас и нужно!

— Не знаю, нужно ли это делать, — проговорил Голубков. — Не уверен, Серега. Совсем не уверен.

— Почему?

— Мы искали архивное дело Альфонса Ребане среди заключенных, поступивших во внутреннюю тюрьму Лубянки в сентябре пятьдесят первого года. И найти не смогли.

— Но все же нашли?

— Да, нашли. Его привезли на Лубянку не в сентябре пятьдесят первого года. Его привезли в мае сорок пятого года. Понимаешь, что это значит?

— Нет.

— Это значит, что Альфонс Ребане не был агентом НКВД.