Рука Москвы

Иду на одну из таких выставок. Хорошая бумага, сочные цвета, работы в основном профессиональные, хотя есть и явно любительские фотографии. Но приклеены фото на стендах кое-как, подписи исполнены неряшливо, зал обезображен обычными крикливыми транспарантами, в которых — всем — смерть и да здравствует имам Хомейни! Такое же жизнелюбие определяет и содержание фотографий. Лежит убитый, рядом на земле валяется аккуратно срезанная, видимо крупным осколком, половинка его головы. Лежит группа убитых, частично обгоревших. Подпись: «Безбожные захватчики», но сказать, иранцы это или иракцы, невозможно. От обмундирования остались лишь почерневшие тряпки. Пятничная молитва на фронте — десятки согнутых зеленых спин. Мулла с автоматом. Девушка с автоматом. Ребенок с автоматом. Молитва. Засыпанный землей труп, торчит голый испачканный череп с пустыми глазницами. Труп солдата, раздавленного танком. Похоронная процессия. Дом, разбитый прямым попаданием снаряда. Убитый ребенок, рядом его оторванная ножка. Оторванная, сочащаяся кровью нога взрослого человека в солдатском ботинке. Мулла с автоматом в одной руке и Кораном — в другой. Фотографии, снятые в морге. Нервы помаленьку сдают — на воздух, на солнышко, подальше от вампиров, чья фантазия породила эту выставку! Культ смерти, любование смертью, смакование смерти — такова атмосфера, созданная хомейнистами. Кровь и трупы на фотографиях, на обложках книг, на экранах телевизоров, на плакатах, кровь и трупы на тегеранских тротуарах, в застенках, в болотах Хузистана и курдских горах, кровь и трупы в туркменской степи, в пустынях Белуджистана, в мазандаранских лесах. Над всем этим черная тень древнего седобородого старца в черной чалме. Для меня Хомейни не абстрактная экзотическая фигура. Я вижу его сильные черты — несгибаемую волю, железную последовательность, практичный расчетливый ум, беспредельную преданность идее. Страшна его способность принести в жертву идее сотни тысяч, миллионы жизней. Не сомневаюсь, он мог бы принести в жертву все человечество. Старик спокойно, хотя и мало спит, часто отечески увещевает и наставляет мусульман, монотонно ругает врагов ислама, не ест мяса. В январе 1980 года в Куме, своем родном городе, славном глиняной посудой, священной гробницей девы Фатимы да медресе, Хомейни перенес сердечный приступ и был перевезен в Тегеран, поближе к современной медицине. С тех пор он пережил десятки своих соратников, соперников и сподвижников — Моттахари застрелен на пороге мечети, Бехешти, Раджаи, и Бахонар убиты взрывами, Готбзаде расстрелян, Банисадр с позором бежал за границу. Старец живет. Регулярно, два-три раза в год, вспыхивают слухи, что он при смерти или даже помер. Как-то Хомейни не отказал себе в удовольствии публично заметить, что сведения о его кончине преувеличены. (Марка Твена он определенно читать не мог и, следовательно, пришел к этой остроте своим умом!) Нас заставляют проверять эти слухи. Я злюсь, не выдерживаю — пишу: «Сведения об очередной кончине Хомейни не соответствуют действительности». В ответ — неодобрительное молчание.

Картина получается мрачной. Были, разумеется, дни, даже недели без воздушных тревог, выстрелов, взрывов, но не они остались в памяти, и не они придают общую зловещую окраску послереволюционному, точнее контрреволюционному периоду иранской истории. Мое восприятие действительности той поры определялось не только непосредственными ощущениями. Видимое, слышимое, осязаемое вливалось в бурный поток информации вторичной, уже кем-то осмысленной — журналистами, политиками, активистами революционных и контрреволюционных организаций, чиновниками, военными, торговцами. Все это и определило тональность воспоминаний о Тегеране, вот почему мои воспоминания имеют черно-багровый оттенок.