Руками не трогать

На эти фразы Снежана даже не обижалась, поскольку сам Илья до этого додуматься не мог – явно соседки подсказали. Но ее удивляло, что он не передумал и все-таки потребовал развода. Еще злорадствовал, что им делить нечего и даже суда не надо – ни детей, ни совместно нажитого имущества. Квартира – ее собственность, дача – его. Никаких претензий. Развели в один момент. А Снежана была потрясена. Не разводом, а осознанием, что за двадцать лет совместной жизни у них с мужем действительно не оказалось ничего общего. Того, ради чего стоит жить дальше, что невозможно поделить. Не было даже родственников и общих знакомых, которых бы волновали их отношения. Не было ни свекрови, ни тещи, которые бы устроили войну в тылу. Не было друзей, которым бы пришлось встать перед дилеммой – чью сторону принять и чьим другом остаться. Неужели такое возможно? Двадцать лет жизни и ничего «совместно нажитого»? Для Снежаны это стало даже не шоком, а болью, которая растеклась по всему телу.

Ну а потом начались бесконечные телефонные разговоры. Они уже были в разводе, но то Илья звонил ей, то она ему. У него были женщины, о чем он ей сообщал регулярно, с гордостью. Пускался в интимные подробности, доходя до скабрезностей. Он хотел ее унизить, свести с ней счеты. Зачем? Ради чего? Ей уже давно было все равно. Даже чувства ревности не возникало. Только усталость. Хроническая. Она устала от этих разборок, от выяснения отношений, от звонков жен его друзей, которые докладывали ей о новой пассии, которая появилась на даче. Они с нетерпением ждали реакции и были явно разочарованы – Снежана не плакала, не кричала, не требовала подробностей. Она просила больше ей не звонить. Потом они бурно обсуждали Снежану, соглашаясь, что она всегда была странная. И так себя ведет, потому что у нее нет детей. Были б дети, так поборолась бы за мужика.

Наверное, проблема была не в Илье, а в ней – она не могла отодрать его от себя. Он был родным. Даже не мужем, а братом. Близким родственником. Никого, кроме Ильи, у нее не было. Снежана, оставшись одна, как будто оглянулась вокруг. За эти двадцать лет у нее не осталось ни подруг молодости, ни других интересов. Илья и музей – вокруг них крутилась ее жизнь. Она по привычке варила по утрам кашу, которую никто не ел, и с удивлением смотрела на пустой шкаф, где висели только ее вещи. Ей не нужно было больше ездить на дачу, не нужно было придумывать поводы для того, чтобы не ездить. Не нужно звонить, предупреждать, что задерживается. Не нужно варить пресловутый борщ в воскресенье.

Особенно непривычно было по вечерам – в те часы, когда они сидели с Ильей на кухне, пили вино и разговаривали, или вместе смотрели кино, или читали. Снежана наливала себе вино и сидела, уставившись в экран телевизора, который работал без звука. Часто засыпала там же, на диване, одетая, не в силах встать и уйти в спальню.

А потом у нее появились Белецкий с Яблочниковым – чтобы забыться, она и погрузилась в эту историю. Нужно было себя чем-то занять, научиться жить одной, спать одной и в конце концов перестать думать о том, почему муж с ней развелся. Почему для него ее измена, о которой она и думать давно забыла, стала концом их жизни. И почему его уход и измены не вызывают в ней ни злости, ни раздражения – никаких сильных чувств. Только легкое раздражение, как от чая из пакетика или стиральной машинки, которая работает слишком громко. Она не понимала Илью, не понимала, почему он так поступил, а он не понимал, почему она не понимает. Хотела ли она его вернуть? Не его, а свою жизнь. Убедить себя в том, что эти двадцать лет были ее жизнью и прожиты не зря, не впустую. Он был ей нужен, чтобы вернуть себя.

Снежана набрала его номер, который стерла из контактов и поэтому каждый раз набирала заново.

– Привет, это я. Говорить можешь?

– Могу, – ответил он.

– Я просто так. Представляешь, меня в кабинете закрыли, и два раза сигнализация сработала. Потом меня полицейский допрашивал.

Илья молчал.

– А у тебя как дела? – спросила она.

– Нормально.

– Я тебя отрываю?

– Нет.

– Ну ладно.

– Пока.

Таких разговоров было много. Одинаково бессмысленных. Она хотела спросить, где и с кем он живет, хорошо ли ему… Но он не давал ей такой возможности, отвечая скупо, резко и всегда обиженно. Зачем он ей звонит и она ему отвечает? Выслушивает про его подвиги на любовном фронте? Как вообще спустя столько времени они до этого дошли? Почему у них не осталось ни уважения, ни доброты, ни заботы друг о друге? Только животное желание ударить посильнее и сделать побольнее. Они как будто соревновались друг с другом. Но в чем? Кто больше предал? Кто сильнее виноват? У кого больше претензий? И кто сильнее страдает? Неужели за двадцать лет они не накопили ничего, кроме этого?

На следующее утро Михаил Иванович появился в музее ровно в девять – в час открытия. Он надеялся осмотреться самостоятельно, при дневном свете – так сказать, составить собственное впечатление, еще раз проверить систему сигнализации, оценить ущерб. Но в музее в этот ранний час жизнь била ключом.