Рукастая машина

Сергей Григорьев Рукастая машина

I. Стой! Беги!

Однажды, привлеченный заманчивым объявлением, я попал на собрание лиги изобретателей. Докладчик Петр Иванов (имя его я прочел в афише) говорил о своем изобретений: международном печатном шрифте, понятном для всех народов мира. Кратко говоря: то, что предлагал изобретатель вместо букв, было похоже на кинематограф и отчасти на буквари с картинками, по которым обучают чтению на родном или иностранном языке. Если показать ребенку две картинки: сначала — девочка несет кувшин, а потом — она же стоит и плачет над осколками, — дитя, наверно, скажет:

— Девочка разбила кувшин!

Французский ребенок скажет на французском языке, немецкий — на немецком, китайский — на китайском. Вот подобными упрощенными знаками-картинками изобретатель и хотел заменить современные письмена. Он приглашал нас вернуться на правильный путь, на котором стояли египтяне и остановились китайцы. Петр Иванов думает, что наша революция должна дать великому Интернационалу народов мира и новые, всем понятные письмена.

Во время перерыва мне захотелось поговорить с изобретателем один-на-один.

Он был в комнате для «артистов», курил, глядя в окно… Он был обрадован, что я заговорил. Мы сразу заспорили. Он возражал мне и все почему-то улыбался, спрятав руки в широкие рукава рубашки. Звонок президиума настойчиво звал нас в зал для «обмена мнений».

Мы простились. Он мне сказал:

— А вы, Сергей Тимофеевич, так меня и не узнали? А я вас сразу.

— Нет, я не помню…

Он, широко улыбаясь, протянул ко мне обе ладони: я увидел на них белые пятна и рубцы.

— Неужели это вы, Петя, Петр Три Пункта? — спросил я радостно.

— Я самый, он.

Мы обнялись и поцеловались. Я записал его адрес… Условились, когда сойдемся, и я покинул дом собраний.

Я навестил по адресу Три Пункта. Мы до ночи, до свету проговорили с ним о книге, о революции, о литературе. Я узнал, что Петр Васильевич Три Пункта заведует одной из словолитен[1] Мосполиграфа[2].

На свои идеи и приемы работы Три Пункта не думал брать патента и мечтательно говорил мне:

— Вот если бы украли у меня американцы или немцы, — они бы сделали!

— Узнают! — утешил я его.

— Да! У них ведь как? Не то, что у нас: «Стой! Беги!»

Мы рассмеялись и стали вспоминать былое.

— Стой! Беги!

Так, бывало, кричал мальчишкам в типографии наш метранпаж[3] Василий Павлыч.

Стой! — значило: брось работу.

Беги! — значило: беги бегом в казенную винную лавку за пол бутылкой водки.

Петька охотно отрывался от черной горки «сыпи» на доске и бежал.

Юркий, маленький, как мышонок, и глаза острые, зоркие, как у мышонка. Василий Павлович его любил. Верстают[4]. Я выпускаю[5] номер и стою у метранпажа «над душой». Он дышит перегаром. Передовую — было говорено — взять на шпоны.

— Петька! Три пункта! Три пункта, говорят тебе!

Подзатыльник. Петька роется в кассе, гремя материалом, набирает в пясть шпоны, короткие в длину нарезанные линейки из гарта[6]. Вставляемые меж двумя строками набора, они изменяют внешность отпечатка с этого набора: строки реже и их легче читать. Шпоны бывают разной толщины — один, два, три пункта[7]. Вот эта книга напечатана шрифтом в «12» пунктов, и набор взят на шпоны в «2» пункта.

Метранпаж кричит:

— Петька, три пункта!

Время шло. Петька рос мало. Обратите внимание: большинство наборщиков ниже среднего роста. Почему? Быть может потому, что они всю жизнь, с малых лет, проводят на ногах и наживают в старости особый геморрой: ниже колен вскрываются и кровоточат вздутые вены. Но, быть может, и оттого, что с детства в типографии дышат свинцовой пылью, и это замедляет рост. Знаменитый цирковой предприниматель Барнум воспитывал для своих американских балаганов карликов, примешивая к пище детей-приемышей в течение нескольких лет малые дозы ртути… Возможно, что подобно ртути действует и свинцовая пыль типографий.

Петька с другими мальчишками в полутемном закоулке наборной разбирал «сыпь». Так называют в типографиях рассыпанный шрифт. Его приходится сначала сортировать по кеглям, т.-е. по высоте букв в строке, и уже потом разбирать, просматривая каждую литеру. С разбора сыпи начиналось тогда учение каждого печатника. Сыпи у нас было много. Может быть, и все они росли медленней своих сверстников, которые резвились на воле, но Петька был заметно меньше всех. Кто-то сказал однажды:

— Так ты, видно, больше трех пунктов и не вырастешь.

Все засмеялись. И стали звать его:

— Три Пункта! Стой! Беги!

Время шло. Все так же стояли у касс наборщики, и клевали литерами в верстатки[8]. У Василия Павловича в волосах — седина. И Трем Пунктам время прибавило росту в корпус, но прозвище осталось.