Рукой подать

в седую осень заглянули.

* * * ("Ты меня растворял в суете ежедневной...")

Ты меня растворял в суете ежедневной,

моё имя развеивал в окриках гневных,

лик мой смешивал с шумной толпой многолюдной

и терял ежечасно и ежесекундно.

Я сжималась от боли в полоску шагрени,

проливалась слезами, стираясь о время,

истончалась, капризам твоим потакая,

но однажды опомнилась – я не такая.

С той поры я жила, равнодушно взирая,

как меня ты растрачивал, в буднях теряя,

жил как водится, в исчезновенье не веря.

Только как-то, почувствовав горечь потери,

пустоту ощутив и от жизни усталость,

понял ты, что меня у тебя не осталось.

В днях минувших меня собирать по крупицам

будешь ты, натыкаясь на чуждые лица.

И, возможно, найдёшь.

И раскаяньем склеишь...

Но вернуть меня прежнюю вряд ли сумеешь.

Позволь мне стать собой

Позволь мне стать другой.

Не той, которую ты ежедневно видишь.

Не той, которая достойна восхищенья.

Пообещай, что после превращенья

ни словом и ни взглядом не обидишь

меня, посмевшую внезапно стать другой.

Позволь мне стать другой.

Не той, которая блистательно-успешна.

Не той, владеющей искусством макияжа.

Позволь мне обойтись без эпатажа,

прошу, не будь надменен и насмешлив

со мной, посмевшей слишком много – стать другой.

Позволь мне стать другой.

Стать той, которая идёт путём тернистым.

Той, для которой одиночество дороже

рукоплесканий, лести, компромиссов.

Которая ничья. И не твоя, быть может…

Которая – изгнанник и изгой.

Позволь мне стать собой.

Смешанно-облонское

Казалась невинной шалость –

за целый вечер – ни слова,

я августа надышалась

медвяного и хмельного.

В душе разлилась усталость,

и пали руки в истоме.

Всё суетно,

всё смешалось,

как в приснопамятном доме.

Лишь с благоуханных лилий

роса ( иль слеза?) струилась…

Скажи, мы с тобою были,

иль только друг другу снились,

и сон тот – причина смуты,

щемящей тоски, тревоги,

и дом наш лишён уюта,

и вид из окна – дороги.

И вместо любви – лишь жалость –

иных времён отголоски.

Всё суетно.

Всё смешалось,

как будто в доме Облонских.

Приглашение к согласию

За грустные стихи меня коришь,

а я не отрицаю, что устала.

Давай с тобой отправимся в Париж,

в объятия Латинского квартала.

Обычно ты непримирим и горд –

отсюда и меж нами разногласия,

но, может быть, на площади Конкорд,

с тобою сможем мы прийти к согласию.

Блошиный рынок вдоль и поперёк

пройдём с тобой, накупим всякой всячины.

Неважно, что ненужной и не впрок,

и не беда, что деньги все растрачены.

А может, Елисейские Поля

нас покорят величием и праздностью,

И будет ночь без сна!

И – voila (вуаля)!

Мои стихи вдруг засияют радостью.

И мелочным, ненужным и пустым,

окажется непониманье наше,

Когда на всё посмотрим с высоты

величественной Эйфелевой башни.

Давай, мой милый, полетим в Париж!

Ты усмехнулся. Брови сдвинул хмуро:

«В Европу захотелось, говоришь?»

И диск поставил Шарля Азнавура.

Адамово Ребро

Откуда ты всё знаешь обо мне?

Чем я дышу, чем я живу и маюсь,

как будто изнутри, а не извне

ты видишь суть мою,

и я пытаюсь

понять и ясным днём, и при луне:

откуда ты всё знаешь обо мне?

Какие б маски я ни надевал,

в какие бы одежды ни рядился –

всё тщетно!

Говорил или молчал,

от твоего всевиденья не скрылся –

какие б маски я ни надевал,

в какие бы одежды ни рядился.

И стонет обнажённое нутро,

и мечется,

и вопрошает: «Кто ты?»

– Я – Женщина. Адамово Ребро.

Я из тебя взросла.

Я плоть от плоти

твоей, чьё обнажённое нутро,

как грешная душа на эшафоте.

Я – Женщина.

Во мне заключены

и Альфа и Омега Сотворенья,

я познаю тебя из глубины,

а ты, глупец, всё ищешь ухищренья

солгать.

Но ведь во мне заключены

и Альфа и Омега Сотворенья.

Восставшее Адамово Ребро,

владею высшим таинством из таинств –

зачатием.

Тебя понять пытаюсь...

А ты кричишь: «Обнажено нутро?!»

Крамольное Адамово Ребро,

владеющее таинством из таинств,

о, Женщина.

Ещё одна жизнь…

                                               Ар.

Ещё одну жизнь на стихи потратить,

прожить её где-нибудь в… Подмосковье,

чтоб горечь осеннюю по утрам пить,

туманом приправленную и тоскою.

Иль вечером снежным – за чашкой чая –

стихи вспоминать и читать тебе их,

подкармливая одичавших чаек,

на пристани спящего Коктебеля.

Ещё одна жизнь – без потерь, без боли.

Возможно ли,

чтобы судьба другая?

В двуречье Тарусы – вдвоём с тобою,

и только в стихи от тебя сбегая.

Так, целую жизнь длиною в осень,

в октябрьские две, нет… в три недели

прожить и исчезнуть, будто вовсе

нас не было,

и давно нигде нет.

Ни в шорохе палой листвы осенней,

ни в песне далёких морских прибоев.

И только в стихах проступают тени

всех жизней, что выпали нам с тобою.

Вишнёвый ноктюрн

Вишнёвый ноктюрн прикоснулся к душе,

и вспомнилась Юрмала, сосны и дюны,

где в час полнолуния белые луны,

свой свет проливали на призрачный шельф.

По лунному свету мы плыли с тобой,

как будто взлетали высоко-высоко,

и, соль добавляя к вишнёвому соку,

солил до утра поцелуи прибой.

Вишнёвый ноктюрн потаённой струны

коснулся...

Нахлынула грусть ненароком.

Где ночи, вишнёвым пропахшие соком?

Со мной лишь ожоги от белой луны.

И... Юрмала.

Там мы остались с тобой,

где влажный песок на закате олунен,