Рукоять меча

– Тем лучше, – заключил практичный Покойник. – А я что должен сделать, когда Кенет меня найдет?

– А ты, – сообщил Кастет, – должен в точности скопировать все бумаги из этого пакета, кроме одной.

– Которой? – деловито поинтересовался Покойник.

– Не знаю, – покачал головой Кастет. – Он сказал, ты сам поймешь.

Не мешай ничему, и тебя не увидят. Человек всегда мешает. Он сопротивляется ветру, мнет траву, толкает ветви кустов при ходьбе, вдавливает ноги в землю или с грохотом впечатывает их в камни мостовой. Он мешает ветру дуть, траве – расти, пыли – спокойно лежать на нехоженой дороге. Человек всегда мешает.

Искусство быть невидимым – это искусство не мешать.

Гвоздь владел им в совершенстве.

О, он тоже мог, как все остальные, с шумом и руганью ломиться сквозь базарные ряды, обдавая торговцев запахом перегара – чтобы стражи порядка не заметили, что уж он-то совсем не таков, как все остальные. Мог. Если нужно. Хотя и не любил. Быть частью ошалевшей от рыночной толкотни толпы и вполовину не так интересно, как быть мирозданием. Всем вместе и каждой его частичкой. Вот этой надломленной веткой клена. Лунным светом. Вывешенным на просушку мокрым полотенцем. Новорожденным крысенком. Отражением неба в луже. Заунывным треском колотушки ночного сторожа. Кухонным чадом. Храпом пьяного купца. Гвоздь был всем этим и много чем еще – или, вернее сказать, бывал. Каждый раз, когда шел воровать.

Он был всем этим и потому никогда и ничему не мешал. Он не мог зацепиться за дверной косяк – ведь он и был этим дверным косяком. Не мог он и проломить тяжестью своего тела подгнившую ступеньку – ведь подгнившая ступенька это он самый и есть. Поразительное единство с миром, вживание, слияние, растворение, почти небытие – но вместе с тем бытие острое, радостное, яростно отрешенное и преисполненное любования. Любования красотой всего сущего. Пожалуй, даже любви к сущему. В обычном своем состоянии Гвоздь не отличался особой любовью к мироустройству: оно его не устраивало. Его цепкий иронический ум соглашался проявлять к миру разве что устойчивую насмешливую доброжелательность. Но в процессе воровства Гвоздь любил мир. Не исступленно, не пламенно, не бурно – спокойно и радостно.

Он любил эту отсыревшую ночную тьму, как самого себя, – он ведь и был ею. А еще – доносящейся издалека пьяной песней. Песня постепенно приближалась, и Гвоздь все ощутимее и ощутимее становился ею, только ею, и ничем больше, – потому что он ждал ее.

Песня звучала по ту сторону дома, окруженного высокой оградой. Хорошая ограда: крепкие обожженные кирпичи, обмазанные белой и черной глиной, отшлифованной до блеска. Жаркое летнее солнце спекает глиняную корку в такую крепкую броню, что ее и молотком не разбить, даже если очень постараться. Вот только не будет господин Айго разбивать глину и выковыривать кирпичи. Есть и более приятные способы самоубийства. Равно как и более удачные способы проникновения за высокую стену.

Песня споткнулась на слове «вкусный», потопталась немного и внезапно устремилась в пронзительный фальцет «Ка-а-ак в трактире!» – потом вновь запнулась и перешла в устойчивое икающее кукование. Гвоздь дернул губами, словно целуя влажный ночной воздух. Все в порядке. Смышленого напарника он выбрал себе на сей раз.

Кукование заподскакивало по булыжной мостовой и стихло в отдалении. Гвоздь отделился от пыли в лунном свете и прислушался. Из-за стены доносилось приглушенное рычание. Гвоздь улыбнулся. Такие собаки не лают, они молча вцепляются в горло. Не залаяли они и сейчас. Но в горло Гвоздя они не вцепятся. В ближайшее время они будут очень заняты.

Отшельник – мрачный, вечно настороженный диковатый побегаец – рассказывал когда-то, что в его родных краях охотники таким образом друг у друга собак сманивали. Мясо, обработанное подобным способом, любая псина слопает. И никакая выучка, никакая преданность хозяину от этого не удержат. Напарник Гвоздя забросил мясо в сад с противоположной стороны ограды, и все сторожевые собаки, очень тихо рыча и подвывая, устремились к вожделенному лакомому куску.

Гвоздь забросил крюк на гребень стены, подергал веревку – держится – и неторопливо полез в сад.

Сторожей Гвоздь не опасался: они спали очень крепким сном. Об этом Гвоздь позаботился, когда солнце стояло еще высоко. Он уже побывал сегодня в доме. Только был он при этом не мокрой тряпкой, не солнечным светом и не старыми граблями. На сей раз он для разнообразия вошел в дом в образе человека, и притом не через стену или окно, а как все порядочные люди ходят – через дверь. Он был одет как младший чиновник Инспекции Пожарного Ведомства.

Никто не обязан пускать в свой дом первого встречного. Чиновник рангом выше третьего может захлопнуть дверь перед сборщиком налогов. Иностранный посол может не впустить в свою резиденцию местных стражников, если они заявятся без массаоны. Королевский дворец закрыт перед любым, кого король не пожелает впустить. За одним-единственным исключением.