Рукопашная с Мендельсоном

– Отлично, – произнес Корнеев. – Теперь осталось только оправдать ожидания Синюкова и добрейшей публики.

Когда «Заводные матрешки» вышли на сцену, стало очевидно, что ожидания они оправдали. Во всяком случае, по части провокационности.

Медведь в обтягивающих плавках, резиновой шапочке, скрывавшей прическу, очках для плавания и с огромной пилой наперевес был похож на заблудившегося в тайге дайвера, собравшегося запастись дровами.

Тащивший свой бубен Корнеев, который наотрез отказался надевать «крестьянские шмотки», оставил из заранее приготовленного костюма только сапоги. Вырядился же он в эксклюзивные лохмотья от «Дольче и Габбана». На голове у него была какая-то хрень с кисточкой, благодаря чему он удивительно напоминал скомороха, которого прогнали с ярмарки за пьянство.

Лайма выглядела приличнее всех в своей короткой юбочке и с густо нарумяненными щеками. Корнеев заставил ее надеть кокошник, который, путешествуя из Москвы в Чисторецк, слегка скособочился, зато придавал костюму яркую народную окраску.

Зрители сидели молча, завороженные открывшейся картиной. Они забыли даже про традиционные приветственные аплодисменты. Заранее предупрежденная ведущим о том, что надо говорить, Лайма, подойдя к микрофон у, дрогнувшим голосом произнесла:

– Вы сейчас услышите композицию, которая называется «Движение мысли туда и обратно».

И зачем-то добавила:

– Исполняется впервые.

Немного оправившийся от шока зал громко захлопал, поощряя оригинальный коллектив к действию. Тогда трио рассредоточилось по сцене.

Лайма обреченно уселась за фортепиано, Корнеев трусливо попытался укрыться за огромным динамиком, стоящим у самых кулис. Медведь, единственный, кто чувствовал себя довольно уверенно, сел на принесенный рабочим сцены высокий табурет, по-хозяйски расположив пилу и взяв руки смычок от контрабаса.

Под сводами Летнего театра наступила вежливая тишина – любители фольклора застыли в ожидании первых волнующих звуков. Но тут раздался оглушительный грохот – это Корнеев случайно уронил бубен, а микрофоны, понаставленные везде где только можно, усилили звук до чрезвычайности. Зрители испуганно вздрогнули.

Далее события развивались следующим образом. Корнеев, нагнувшись за бубном, ударился головой о динамик и громко, на весь зал вскрикнул «Ой!». Медведь обернулся посмотреть, что происходит за спиной. Увидев держащегося за голову Корнеева, он перевел взгляд на Лайму, которая вместо того, чтобы начать игру, корчила ему зверские рожи и отчаянными жестами давала понять – мол, сделай что-нибудь.

Медведь не был до конца уверен, что правильно понял своего командира, однако раздумывать было некогда, и он, продолжая корнеевский возглас, затянул:

– Ой, мороз, мороз,
Не морозь меня,
Не морозь меня,
Моего коня!

Тут оправившаяся от шока Лайма ударила по клавишам, и Медведь замолчал, как будто его вырубили из сети.

Лайма тем временем честно пыталась исполнить фрагмент из какого-то раннего ноктюрна Фридерика Шопена. Так, как она его помнила по урокам в музыкальной школе. Но от волнения она взяла неверный темп, отчего задуманная великим композитором прекрасная, светлая и умиротворяющая мелодия стала превращаться не то в разухабистую тарантеллу, не то в аморальный чарльстон. Поняв, что ее явно занесло не в ту степь, но не в силах остановиться, Лайма, не прекращая издевательского опыта над Шопеном, умоляюще крикнула:

– Иван, начинай!

Медведь, всегда отличавшийся прекрасной реакцией, тут же взялся за пилу и смычок. По залу пронесся такой долгий, томительный, рвущий душу звук, что застыли все, включая Лайму. Но пока народ приходил в себя от первого потрясения, снова грянул бубен. На сей раз Корнев не уронил его, а просто решил напомнить присутствующим, что на сцене не дуэт, а трио.

Однако Иван, вдохновленный удачным началом, уже не обращал на такие мелочи внимания. Это и был тот самый экспромт, на который Лайма возлагала большие надежды. Медведь играл на пиле с большим воодушевлением, так проникновенно и завораживающе, что через некоторое время почти весь зрительный зал раскачивался в такт чарующей мелодии. Со стороны это напоминало сцену незабываемой встречи бандерлогов с мудрым, но голодным удавом.

Репертуар Ивана был разнообразен. Нон-стоп были сыграны «Светит месяц, светит ясный», «Степь да степь кругом», «Черный ворон», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина», от которой плакали крутые мужики в партере, «Вот кто-то с горочки спустился». А исполненному на бис бессмертному хиту всех времен и народов «Шумел камыш» зал тихонько подпевал.

Лайма воровато подыгрывала Медведю на фортепиано. Изредка в глубине сцены раздавался грохот бубна, словно напоминание о том, что рядом с прекрасным всегда есть место ужасному. Но на него внимания никто уже не обращал – слишком заворожил публику этот огромный мужик в плавках, извлекающий из своей пилы божественной красоты звуки.

Сцену они покидали под неутихающий рев зала. За кулисами на них набросился возбужденный и всклокоченный Синюков.

– Это триумф! – орал он и лез обниматься.