Рукопись Бэрсара

— Баруф, а тебе не хочется хоть что-то о себе рассказать? Я ведь о тебе ничего не знаю.

— Тебя это задевает?

— Да. Нас здесь только двое. Если уж верить…

— Я верю, Тилам. Просто есть воспоминания… лучше бы их не трогать. Я родился в Аразе. В трущобах. Мне было одиннадцать лет, когда дядя меня забрал. — Он замолчал, долго молчал, а потом сказал глухо: — Нет. Не могу. Прости, Тилам. Когда дядя взял меня к себе… я сначала прятался на ночь… не верил, что добро можно делать просто так. А потом… Нет, до самого Сэдгара ничего интересного.

— А твои родители?

— Не знаю. Никогда не пытался о них узнать. Все равно не смог бы помочь. — Он опять молчал, и у него хрипело в груди. — Я устал, Тилам. Давай спать.

Я усмехнулся в темноте: заснёшь ты теперь!

И он заговорил:

— Наверное, ты не поймёшь. Араз — это как клеймо на душе. Кем бы я ни стал… оно во мне сидит. И когда я дерусь за будущее — это должно быть будущее без Араза. Понимаешь? Будущее, в котором не может быть меня.

— А меня?

— Тебя это тревожит?

— Ещё как! Представь: началась заварушка, в ней прикончили одного из Бэрсаров. Я ведь даже не знаю, который из местных Бэрсаров приходится мне предком. Результат: известный тебе Тилам Бэрсар не появится на свет, не наделает глупостей и не изобретёт машину времени. Как тебе такой вариант?

— Никак. Я уверен, что исторические процессы, если они уже начались, необратимы. Здесь мы с тобой принадлежим только Квайру.

— А я вот не уверен. Ладно, проверим «парадокс дедушки».

— Что?

— А, старая шутка. Суть в том, что некто отправляется в прошлое и убивает своего дедушку накануне свадьбы.

— А потом?

— Проверю на своей шкуре.

— Мне нравится твой оптимизм.

— Знаешь, Баруф, я очень пугаюсь, когда ты начинаешь меня хвалить. Что у тебя на уме?

Он тихо засмеялся:

— Угадал, как всегда. Есть неприятный разговор. Правда, я хотел завтра.

— Спасибо! Лучше уж сразу.

— Тебе придётся пожить в городе до весны.

— Зачем?

Он не ответил.

— Значит, надо докапываться самому?

— Не докопаешься, — сказал он спокойно. — Пять дней назад умерла вдовствующая государыня.

Новость что надо — мне стало трудно дышать. Она была нашим верным врагом-покровителем, эта неугомонная старуха, гроссмейстер интриги, единственная опора своего неудачного сына. Но Ниер III ещё осенью подписал себе приговор, назначив наследником своего двоюродного брата, кеватского прихлебателя кора Тисулара. Ну, теперь…

— Ты об этом, конечно, узнал только сегодня?

— Нет, — кротко ответил Баруф. — В тот же день.

И послал меня к Угалару. Все верно. Нельзя было откладывать: это для старухи мы были козырями в игре с Тибайеном, для Тисулара мы — кость в горле.

— Уже взялись, — прямо на мысль ответил Баруф. — Солдаты будут здесь через два дня.

— А ты?

— Завтра ухожу в Бассот.

— В такое время?

— В какое? — спросил он устало. — Когда ещё ничего не могу?

— Подождёшь, пока уже не сможешь?

— Драться? На это Тисулар и надеется. Отличный повод позвать кеватцев. Спасибо! Я не нанимался сажать его на престол.

— А крестьяне?

— А зачем я, по-твоему, ухожу? Стоит мне с кем-то задраться, и села поднимутся.

— Как раз об этом я и думал.

— Квайр голый, Тилам. Дороги открыты, армия завязла под Гардром. Раньше весны я ничего не могу. Когда поплывут дороги, у нас будет время кое-что сделать. Ну, а если… Кас ближе, чем Кайал.

И опять я не ответил, потому что лучше мне было не отвечать. Решение единственное — я сам это понял, когда он выложил мне свою невесёлую весть. Просто я был разъярён. Конечно, он правильно сделал, что не сказал мне тогда: не смог бы я так разговаривать с Угаларом, да и с Тубаром тоже, если бы не чувствовал за собой силу — силу, которой у нас уже нет. Но как унизительно знать, что ты — болванчик, марионетка, что тобою просто играли — даже если это делалось ради тебя! Не время выяснять отношения, но я не забуду, я это запомню, Баруф, и больше ты так со мной не сыграешь! Но надо было кончать разговор, и я спросил через силу:

— Значит, в Касе я тебе не нужен?

— Ты не дойдёшь до Каса.

— Ты это знаешь!

— Да, — сказал он спокойно. — Я знаю, что ты стиснешь зубы и будешь молчать, пока не свалишься, но ты обязательно свалишься, Тилам. У меня крепкие парни, но дойдут не все. Просто их я могу оставить в лесу — тебя нет. Ты пропадёшь.

— Хороший предлог.

— Отнюдь не предлог. Я не хочу тебя потерять. Ты мне нужен. Не только твоя голова, но и ты сам.

И я понял, что это правда. В голосе его были тепло и боль, и ради этого можно все простить, даже то, чего нельзя прощать.

И я пробурчал, сдаваясь:

— А сам как пойдёшь? Больной?

— Не в первый раз. Спим?

И ещё кусок жизни остался позади.

Серенькое утро приняло нас в себя; мороз отпустил, и ватная, вкрадчивая тишина стояла в лесу. Копыта беззвучно ступали в размякший снег, не ржали кони, не звякала сбруя. Серыми призраками в тишину уходил наш отряд: десяток крепких парней на крепких мохнатых лошадках, поникший в седле Баруф и я… пока.

Они молчали, а я не мог молчать. Тревога или, скорее, страх? Что делать: я уже отвык быть один.

— Баруф?

Он поднял обтянувшееся за ночь лицо.

— Ты уверен, что дойдёшь?