Рукопись Бэрсара

Не нравился он мне сегодня; судорожные движения и слишком визгливый, деланный смех.

— Что с тобой, Эв? Неприятности?

Лицо его смеялось гримасой боли, глаза подозрительно заблестели, он вынул платок и спокойно их промокнул.

— Немного не то слово, Тал. Катастрофа. Моя милочка приглянулась военным.

Я выругалась сквозь зубы. Мне ли было не знать, сколько сил и ума Эв вложил в свою установку. Пять лет труда, уйма талантливых находок — да второй такой в мире нет! И ведь только-только заработала, ещё ничего не успели…

— А ты?

— А что я? Кое-что доберу после, на стандартных установках, а главное надо сейчас.

— Опасно, Эв!

— Это ты мне говоришь, старый разбойник? После вчерашнего?

Я не ответил, и Баяс опять полез за платком.

— Не могу, Тал. Надо успеть. А потом, — он отвернулся и сказал очень тихо, — сам знаешь, чем они на ней займутся. Может нам с ней и правда лучше… того?

— Что? — заорал я. — Опять мелодрама? Да ты у меня на пять лаг к установке не подойдёшь!

Я орал на него, как в добрые старые времена, лупил по столу кулаком, и он, наконец улыбнулся:

— Ну и глотка! Даёт же бог людям!

— Ладно, — сказал я, остыв. — Когда?

— Послезавтра. Мальчики как раз все вылижут. Напоследок, — голос его подозрительно дрогнул, и я показал кулак. Баяс засмеялся и ушёл, а я подумал: являюсь к нему послезавтра прямо с утра, и пусть попробует выкинуть какую-то глупость!

Но я опоздал. Глупо и непростительно опоздал. Судьба прикинулась пробкою на Проспекте Глара; я потерял два часа, пока вырвался из неё и, сделав немалый круг, полетел в Кига! Взрыв застал меня почти у ворот института. Тело действовало само: руки рванули дверцу, я выкатился в кювет и вжался в мокрую глину. Сначала был опаляющий жар, потом ушла куда-то земля, и только тут включилось сознание. Я встал и увидел, как медленно, словно во сне, оседают корпуса института Гаваса. Я пошёл вперёд, потом побежал, и страха не было — только стыд, отчаянный, нестерпимый стыд…

Когда я проснулся, день клонился к закату. Праздничный золотисто-розовый свет озарял закопчённые стены, тёплым облаком обнимал Суил. Это было так хорошо, что казалось неправдой. Я жив. Я дома. Я рядом с Суил.

Суил обернулась; встретились наши взгляды, и жаркий румянец зажёгся у нас на щеках.

— Ну слава те, господи! Я уж думала, вовсе не проснёшься!

Я кое-как сел. Тело было чужое, вялое, и рука болела, я все не мог устроить её поудобнее.

— Болит? Ты, как засну, ну стонать, да так жалостно! А после, слышу, бормочешь: «Эв, Эв». Злой сон, да?

— Да. Как погиб мой друг. Он мне часто снится.

— Добрый был человек?

Я усмехнулся, потому что не знал, добрым ли был Баяс. Мне хватало того, что он так талантлив, что у него такой цепкий и беспощадный ум, что он ещё мальчишкой никогда не смотрел мне в рот, а ломился своим путём. Я многое в нём любил, но это то, что касалось работы; каков он был вне её, я не знал и знать не хотел. И всё-таки Эв был мне дорог… так дорог, что я никак не привыкну к тому, что его нет.

— Есть-то хочешь?

— Как зверь.

Она засмеялась.

— А где мать?

— В храм пошла, отмолиться. Так уж она измаялась, сердешная!

— Суил, — тихо сказал я. — Ваора в Священном Судилище.

Она ойкнула и схватилась за щеки.

— Взяли ещё брата Тобала. У неё в доме.

— Господи всеблагой! Так это они… за нас? А матушка… с ней-то что?

— Ей помогут, птичка.

— Так ты знал? Ты за этим к Братству пошёл?

Я не ответил, но она не нуждалась в ответе: подбежала ко мне, схватила здоровую руку и прижала к своей щеке.

— Господь тебя наградит!

Я чувствовал на руке тепло её дыхания, и счастье было мучительно словно боль. Не надо мне ничего от бога, раз ты рядом! Как жаль что я не могу ничего сказать! Как хорошо, что я не могу ничего сказать. И пусть эта боль длится как можно дольше…

Опять нас забыли; никто не стучал в окошко и не пятнал следами снежок у ворот. Я знал, что они не оставят меня в покое. Так, передышка, пока заживёт рука.

От безделья я снова засел за расчёты. Досчитал передатчик и попробовал прокрутить одну из идей, отложенных из-за Машины. Тогда многое приходилось отбрасывать — всё, что не было очевидным. Зря. Красивая получилась штука, теперь я жалел, что пошёл другим путём. Я получил бы регулируемую фокусировку по времени, используй я в интаксоре этот принцип.

Старуха косилась, но молчала, а Суил поглядывала через плечо. И — не выдержала, спросила, когда матери не было дома:

— Тилар, а это по-каковски?

— По-таковски.

— По вашему, да?

— По нашему.

— А про что?

Я засмеялся, здоровой рукой поймал её руку и потёрся щекой. Как жаль, что она её сразу же отняла!

— Тилар, а правда, что ты колдовать умеешь?

— Уже выяснили, что нет.

Она быстро глянула на завязанную руку и испуганно отвела глаза.

— Слышь, Тилар, а у тебя кто есть в твоих местах?

— Никого.

— Ей-богу?

— Ей-богу. Родители умерли, была одна женщина, да и та бросила, когда я попал в тюрьму.

— Вот стерва!

— Почему? Значит, не люблю.

— А ты простил?

— Я думаю, со мной ей не было хорошо. Для меня ведь главное было дело. Сначала дело, а потом она. Ей немногое оставалось.

— Больно ты добрый! Я бы сроду не простила!