Рукопись, найденная в чемодане

Я понял это, потому что, наряду со всем прочим, начал видеть новый цвет. Окулисты всегда считали, что я слегка не в себе. По-видимому, они совершенно незнакомы были с тем, что я видел с закрытыми глазами, потому что, когда я им это описывал, они спрашивали, не употребляю ли я наркотики. Я, возможно, самый независимый от наркотиков представитель рода человеческого, но когда закрываю глаза, то вижу инцидент с «Балтимором», усыпанное звездами знамя, бомбы, разрывающиеся в воздухе, осветительные снаряды, фейерверки, китайский Новый год, извивающихся огненных драконов. Панорама вспыхивающих огней была так широка и подробна, так неожиданна, замысловата и непредсказуема, что если бы я попытался воспроизвести хотя бы долю секунды этого зрелища, на это потребовалось бы не менее часа. Так оно было со мною всегда, однако по возвращении из Рима сполохи исчезли, а вместо них разлился яркий, самый необычайный цвет, которого я никогда не видел раньше. Он был очень похож на пурпур – хоть и не был пурпуром, – цвет, выбивающий из колеи, настойчивый и необъяснимый.

Кроме того, остро давал о себе знать и вопрос о моих взаимоотношениях с противоположным полом. Я был совершенно не уверен, как мне следует себя вести, а перспектива предаться любви казалась слишком поразительной. Я позвонил одной из подруг Констанции. Я не виделся с той женщиной со времени развода, а она, подобно самой Констанции, была необычайно красива. Когда мы с нею в паре играли против Констанции, которая была столь хороша, что могла играть в паре и без партнера, то я всякий раз, когда она тянулась к мячу, испытывал ощущения невесомости, как при катапультировании из самолета. А к тому времени как ее от напряжения слегка начинал пробивать пот, я чуть не терял сознание.

Так что я позвонил ей и сказал:

– Сидни, не знаю, как сказать тебе об этом, кроме как напрямую.

– О чем – об этом? – нервно спросила она.

– Что-то со мной случилось. Я как будто отброшен в то время, когда мне было десять лет.

– Отброшен?

– Да. Я взрослый, но мне десять лет.

– Умственно?

– Нет.

– Физически?

– Нет.

– Эмоционально?

– Может быть.

– Вот так-так, – сказала она. – Даже не знаю, что сказать. Необычно, правда?

– Да, – сказал я.

– Могу я чем-нибудь помочь?

– Ну конечно! Очень даже можешь.

– Чем же? Хочешь, чтобы я с тобой поговорила? Или почитала тебе вслух?

– Не совсем, Сидни. Требуется нечто гораздо большее.

– Ну так скажи.

– Сидни, – сказал я (то, что столь изысканная женщина носила такое имя, было настоящим преступлением). – Если бы я мог… а я не уверен, что могу… мне надо предаться с тобой любви – денька на четыре кряду, без пауз и остановок.

Несмотря на молчание, я продолжил:

– Тебе придется сказать своим знакомым, что ты уезжаешь, отменить все встречи, отключить телефон и запастись едой – побольше кремовых тортов и пирожных, фруктов, устриц, шампанского и шоколада.

Я не стал упоминать о бифштексах с кровью, поскольку не хотел, чтобы она встревожилась.

– С тобой все хорошо? – спросила она.

– Нет. Мне десять лет. И я никогда не был с женщиной. Хочу всего себя посвятить открытию каждой твоей черточки. И благоговейно им всем служить. Вот почему мне нужны хотя бы четыре дня.

На линии так долго не было никаких признаков жизни, что я подумал, не повесила ли она трубку. Потом она сказала:

– Приезжай сюда как можно быстрее, а я тем временем успею сбегать в магазин за земляникой и сгущенными сливками.

После этого было многое другое: другие женщины, другие цвета, прогулки, – но в конце концов я оказался лицом к лицу со своим страхом и необходимостью взглянуть на документы, которые могли подтвердить, что почти четыре десятка лет я служил человеку, убившему моих родителей.

Я начал (относительно) поправляться: не видел больше потусторонних красок, когда закрывал глаза; мне больше не требовалось заниматься любовью с Сидни семь дней подряд или тратить огромные деньги на роликовые коньки, сладкую вату и игрушечные пушки. Во время этой странной интерлюдии Пайнхэнд почувствовал мою уязвимость и форсировал цепочку событий, конечной целью которых было загнать меня в кладовку для метел.

Мой внутренний механизм начал восстанавливаться, и в один прекрасный день я опять стал мужчиной. Хотя при спуске в архив я нервничал, как ребенок перед фортепьянным концертом, ребенком я более не был, и в игру вступал весь мой жизненный опыт. Из лифта я вышел прежним собою, вернувшимся, чтобы сразиться с трудностями.

Мне никогда не приходилось бывать в архиве. Он был отделен от библиотеки, в которой я многие годы занимался своими изысканиями. К самим архивным материалам никого не допускали, но я намеревался воспользоваться остатками своего быстро исчезающего положения, чтобы пробраться к документам.

Впрочем, попасть в обитое панелями преддверие хранилища достопамятных древностей Эдгара было достаточно просто. Там я ступил на восточный ковер, такой толстый, что на нем трудно было удерживать равновесие, и спросил хранительницу, нельзя ли мне просмотреть записи 1913 и 1914 годов.