Рукопись, найденная в чемодане

Ворота были закрыты, да к ним и так никто не приближался ближе чем на полмили, и я находился посреди семидесяти акров земли, густо поросшей полевыми цветами, в полной мере освещенными солнцем, струившим свои лучи сквозь эфир прозрачного неба. Я расстелил брезент и улегся. Никогда в жизни не лежал я под солнцем без единого клочка одежды, но тогда это было так, словно мне это было приказано, словно у меня не было выбора.

Утренний воздух был прохладен, и я натянул на себя брезент, как покрывало. Позже, в разгар дня, стало так жарко, что я исходил потом, и его капельки сияли на коже, прежде чем испариться. Но затем я как следует выспался. Надел свои шорты цвета хаки, вышел за ворота, спустился по дороге и направился к реке. Было это в один из рабочих дней сентября, в самой сельской части Нью-Джерси. Я нигде не встретил ни души, и это одарило меня великолепным чувством покоя.

Поплавав в реке, теплой и свежей одновременно, я вернулся в музей, где приготовил обед – овощи на пару, бульон и семга, жаренная на гриле. Снова пройдя через безумную процедуру чистки зубов, я улегся в постель и уснул самым спокойным, безмятежным сном за предшествовавшие ему сорок лет.

Когда наступило утро, я нажарил себе блинов. Ни сейчас, ни тогда блинов я не ел – они слишком полнят, да и нечасто их встретишь в Бразилии, – но когда я был маленьким, отец частенько меня ими баловал, так что я притворился, будто я – это он, и подал их себе, и на какую-то долю мгновения мне показалось, что он рядом.

Потом я снова минут двадцать чистил зубы, думая при этом, что если буду так продолжать, то у меня не останется никакой эмали. Я решил чистить их не так долго, и с тех пор это стало своего рода борьбой. Даже сейчас мне приходится прибегать к таймеру для варки яиц, чтобы остановиться через три минуты.

Я задумался, не следует ли мне еще раз посетить могилы отца и матери. Неделю назад я провел там целый день, зная, что никогда уже к ним не вернусь. Когда я был маленьким, сразу после того, как они умерли, то часто лежал там на земле, прижимаясь щекой к надгробиям. Потом оставил это, но в последний раз, когда был там, снова сделал так же, притворяясь, на случай если бы кто-то меня увидел, что сплю.

Вернувшись из-за океана, я отправился туда в огромном волнении, как если бы мать с отцом были по-прежнему живы, рассказать им, что уцелел на войне. А потом, прикоснувшись к надгробиям, почувствовал неловкость и сказал: «Но не волнуйтесь, это только вопрос времени. Скоро мы будем вместе».

Лучше было не возвращаться. И вместо этого я вывел самолет на поле и сидел возле него, на этот раз полностью одетый, до восьми утра, чувствуя ужас и сожаление, которые может почувствовать только тот, кому предстоит навеки покинуть все, что он знал. Я поступил также, как поступал обычно, когда нервничал перед вылетом на задание, – встал, отряхнул пыль с ладоней и сказал: «Хрен с ним».

Двигатели заводились медленно, но я довел их до той точки, когда самолет готов сорваться со своих тормозов, а пропеллеры образуют эти волшебные серебряные круги. Не знаю, что именно делается с пропеллерами, вращающимися с такой огромной скоростью, но они – возможно, потому, что не слышишь самого себя, или потому, что в груди твоей что-то колотится, словно взволнованное сердце, или, может быть, потому, что потревожены магнитные поля, – раскручиваясь, пробуждают весь мир.

Взглянув налево и направо, чтобы на глаз проверить двигатели, я отпустил тормоза и дал полный газ. Неимоверно медленно, но потом все быстрее и быстрее самолет покатился по длинной полосе, заросшей яркими полевыми цветами. Их запаха, который не мог не делаться резче, когда их перемалывали колеса, обонять я не мог, потому что слишком быстро двигался вперед.

А потом я потянул ручку на себя и оторвался от земли. Подъем был трудным, и я встревожился, приближаясь к барьеру лесополосы, но самолет одолел его впритык, слегка наклонив гибкие верхушки полудюжины хвойных деревьев.

Слева от себя я видел Гудзон и поразительную серую массу Нью-Йорка. От поблескивавших силуэтов небоскребов и длинных каменных валов поднимались пар и дым. Река сверкала отраженным утренним солнцем, и паромы ползли через нее, как будто по латунному подносу, взбивая позади себя искрящуюся воду. Мосты были заполнены медленно движущимися автомобилями, парки безлюдны, офисы пока еще пусты.

Я думал обо всех детях, просыпающихся сейчас или уже идущих в школу. Думал об их матерях и отцах, всегда занятых и всегда воспринимающих их как само собой разумеющееся. Если бы они знали, какими далекими и печальными предстают при этом последнем взгляде с высоты, то могли бы бросить все свои дела, позвать детей и обнять их так, словно никогда больше от себя не отпустят.