Рукопись, найденная в чемодане

Пусть и не по собственной вине, но Констанция Оливия Феба Энн Николя Деверо Джемисон Бакли Эндрю Смит Фабер Ллойд оказалась миллиардершей. Мне никогда не приходило в голову, что геометрическая прогрессия семейного достояния может с помощью наследования либо стратегических браков достичь такой степени концентрации. Ее предки были настолько благоразумны, бережливы и расчетливы, что слепили несколько значительных состояний в огромный снежный ком богатства, к которому никогда не отказывались прилипнуть лишние деньги. Констанция верила, что у нее будет один-единственный ребенок и что ребенок этот продолжит дело накопления семейных богатств и не опустится до неравного брака.

– А как же насчет меня? – спросил я, имея в виду, что она вышла за меня, а я ведь рядом с нею, как ни сравнивай, не только бедняк, но и, можно сказать, пустяк. Так или не так?

– Ты исключение, – сказала она. – К тому же наследство у нас идет по материнской линии.

Несомненно, мы любили друг друга, но с того самого момента, когда я увидел, как она вставляет ключ в замок огромной двери, меня стало терзать беспокойство и мне, так сказать, приходилось бороться со змием сомнения.

Здесь, в этих садах, я могу рассказать вам всю правду, хотя она по-прежнему порождает приступы морской болезни. Да, я был боевым летчиком. Меня дважды сбивали, и когда это случилось впервые, я сумел выжить в море и проделал немалый путь через пустыню, чтобы через неделю снова подняться в воздух, с полными баками и боезарядом, ни в коей мере не утратив боевого духа.

Ладно, я не получил в Гарварде докторской степени, но был гарвардским бакалавром и оксфордским магистром философии. Я был полноправным партнером у Стиллмана и Чейза, и притом старейшим работником фирмы, что могло представляться причудливым стечением обстоятельств, но на самом деле было результатом дальновидного расчета моего дяди. Мне слегка перевалило за сорок, и я при этом был в отличной спортивной форме и обладал превосходным здоровьем. Я с легкостью общался с президентами и королями, а с Папой так вообще был на короткой ноге. Но когда Констанция взяла меня к себе, в свой величественный дом – а были ведь и другие… я имею в виду, другие дома, – со мной произошло нечто ужасное.

Начиная с этого вечера – боже, отец ее был нобелевским лауреатом, склонным к благотворительности, – я не мог посмотреться в зеркало, чтобы там не показался остромордый грязный уродец с седыми редкими усами. Ее миллиарды сводили меня к нулю. Мужчина-содержанка. Жиголо. Грызун. Как ни старался я это отрицать, не было ни разу, чтобы, пытаясь придать себе уверенности перед зеркалом, я на собственных своих глазах не превращался в тушканчика, хотя порой мне казалось, что мог бы сойти и за морскую свинку.

Даже несмотря на то, что я никогда не признавался ей в этих своих мучениях, Констанция прилагала все усилия, чтобы им противостоять. Врожденное чувство такта побудило ее придать мне уверенности не словами, но поступками. Она сделала меня совместным бенефициарием множества трестов, аргументируя это тем, что ей они достались по праву рождения, а мне – по праву любви. Велела своим адвокатам вести все дела от имени нас обоих.

– Вот и все, – сказала она, когда с этим было покончено. – Твое, мое – не имеет значения. Может, нам вообще следовало от всего отказаться и жить в какой-нибудь хижине на побережье.

– На каком еще побережье?

– В Саутгемптоне.

– А как же фортепиано?

– Ну, рядом с хижиной мы могли бы построить музыкальную студию – наподобие Вильямсбурга: английский парк с примыкающими хозяйственными постройками, а еще конюшни, бассейн, теннисные корты… а по ту сторону лужайки – оранжереи.

– А что бы мы ели? – спросил я с некоторой долей сарказма.

– Мы бы ловили рыбу и собирали ягоды, к тому же к нашим услугам были бы рассыльные от Фортнума, Мейсона и Петросяна.

Каким бы ясным и живым ни был ее ум, представление ее о реальности было уникальным. К примеру, однажды, придя домой, я увидел, что Констанция расхаживает по библиотеке в очень скверном настроении. Я спросил, чем она так расстроена. Она сказала, что заходила в магазин скобяных товаров на Лексинггон-авеню, чтобы купить такую крохотную машинку для прививки черенков земляники. (Я назвал бы такую вещицу пинцетом, если бы настоящий пинцет не выглядел рядом с ней так же, как гиппопотам рядом с муравьем.)

Владелец магазина вел себя так невежливо, что она, глядя ему прямо в глаза, вынуждена была объяснить, что она, как покупатель и человеческое существо, заслуживает обыкновенного внимания. В этот момент он разразился грязными ругательствами, стал плеваться, и на губах у него выступила пена.

– Что поделаешь, это Нью-Йорк, – сказал я, готовясь ринуться в магазин и разорвать того типа на мелкие кусочки.

– Никуда не ходи, я проучу его по-своему, – сказала она.

– Ты имеешь в виду, что купишь помещение и выгонишь его?

Она отрицательно помотала головой.

– Заведешь сотню скобяных лавок по соседству?

– Нет.

– А что же тогда?

– Заставлю его уверовать, – сказала она, – а потом лишу его веры.