Рукопись, найденная в чемодане

– Ничто, – сказал я, – за исключением любви и красоты, которые совершенно необъяснимы и совершенно вечны. Или же были таковыми.

– Но почему? – спросила она, искренне недоумевая. – Почему именно кофе?

Фыркнув, я отсел чуть дальше с уязвленным видом и тихо сказал:

– Я ненавижу кофе.

– Это-то я знаю.

– Кофе отвратителен.

– Знаю я и то, что ты считаешь его отвратительным.

– Да. Он отвратителен до невозможности.

– А почему?

– Я еще не успел подготовить диатрибу, – сказал я, потому что к тому времени я действительно не успел этого сделать.

С тех пор я подготовил их великое множество. Они длятся от тридцати секунд да часа сорока пяти минут.

– Просто скажи первое, что приходит тебе на ум, – попросила она.

– Ты считаешь, что я безумец.

– Нет. Я вовсе так не считаю, но я люблю кофе, а ты ведешь себя так, словно бы я тебе изменю, если выпью чашечку кофе. Что с тобой происходит?

– Ты любишь кофе, – сказал я. – Но нельзя отдавать свою любовь чему-то неодушевленному. Это же смешно! Это все равно что сказать: «Я люблю жареного цыпленка».

– Пусть так, но стоит сказать тебе, что я люблю кофе, как твой голос опускается на целых полторы октавы, после каждого твоего слова появляется пауза, и ты корчишься так, словно меня ласкает суккуб.

– Инкуб, а не суккуб.

– Ладно, какая разница, какой «куб»! Но когда ты произносишь «цыпленок» или «красавец инкуб», ни одно слово не отличается от остальных слов, его окружающих…

– А что, инкуб красив?

– Ясное дело.

– Ты его видела?

– Нет, я видела, каким ты его себе представляешь.

Она с любовью произнесла мое имя. А потом добавила:

– Ты просто чокнутый.

– Вовсе нет, – заявил я. – Чокнутые – это те, кто пьет кофе. Чокнутые, одержимые и, что гораздо хуже, жаждущие быть одержимыми. Большинство из тех, кто сидит в сумасшедшем доме, пьют кофе. Стоит только не давать им кофе, как они обретут достаточное самообладание, чтобы убраться оттуда. Но им варят его все крепче и крепче, и они пьют его все больше и больше. Они теряют человеческий облик с каждым чертовым глоточком и, хотя сами это чувствуют, ведут себя как лемминги, бросающиеся в море. Люди пьют кофе, и это сводит их с ума.

Чуть помолчав, я продолжил:

– Почему надо пить именно кофе? Почему не какао, не чай, не колу, не мате, не гуарану? Почему кофеин, а не теобромин или теофиллин? Как-то раз я перебрал шоколаду. Знаю: это является причиной неуправляемого экстаза, но впоследствии погружает тебя в отчаяние Прометея… Имей в виду, – добавил я, – что кофе в Европе появился в семнадцатом веке, после Ренессанса. И почему же, ты думаешь, искусство Ренессанса никогда не было превзойдено? Те высоты достигались на ангельских крыльях, а не с помощью черной порчи, сваренной из зерен, которые отравляют даже землю, на которой растут. Плантация выжигает саму себя! И не говори мне, что заигрывание с наркотическим зельем может быть целительным. Полагаю, тебе никогда не приходилось слышать о скандалах на почве кофейных адюльтеров, которые происходили в начале девятнадцатого века. Знаешь, что добавляют в молотый кофе?

– Что? – спросила Констанция, широко раскрыв глаза.

– Орехи, желуди, толченый кирпич, молотый горох и свиное дерьмо. И никто об этом не догадывается. Да и как им об этом догадаться? Ведь они уже одержимы, как те больные, которых изображал еще Хогарт и которые преданы – кому? Королю? Пророку? Вере? Чему? Чему? Даже не лжепророку или самозванцу, даже не ложной идее или ереси. Но – зерну, зерну, зерну, зерну, зерну!

– И что бы ты сделал? Запретил пить кофе?

– Почему бы и нет? Де Валера пытался запретить в Ирландии чай. Почему он тогда не довел дело до конца?

Я продолжал, защищая свет и обличая всеобъемлющий мрак:

– Кофеин, Констанция, изменяет генетический код.

– Да ну?

– Точно, C₈H₁₀N₄O₂. 3,7-дигидро-1,3,7-триметил-1Н-пурин-2,6-дион. Как ты знаешь, ДНК сама себя копирует, но кофеин сметает этот священный процесс, как тайфун, и подрывает генетическую систему. Кофеин замещает аденозин на рецепторах нейронов, из-за чего сами нейроны не в состоянии держать оборону. Такая узурпация и ее разнузданные воздействия, ее вызов природному равновесию, ее высвобождение огня, который становится тараном, разрушающим душу, есть величайший грех.

Вслед за тем я возвестил:

– Насекомые из-за этого становятся стерильными.

– А люди? – спросила Констанция. – Люди ведь не насекомые.

– Верно, – согласился я. – В сущности, если честно, делая сперматозоиды более подвижными, кофеин повышает человеческую плодовитость. Разве это справедливо?

– Почему же нет?

– Только тупой сперматозоид, пропитанный кофеином, пользуется этим преимуществом. Порядочные сперматозоиды, не приемлющие искусственных возбудителей, до яйцеклетки не доберутся, и кого же ей приходится принимать? Слабовольного, неряшливого, малодушного живчика, который добрался до нее, потому что в заднице у него был пропеллер. Шпенглер, пытаясь разобраться в неумолимом закате Европы, совершенно упустил из виду это обстоятельство.

– Дорогой мой, – сказала она, – любимый…