Рукопись, найденная в Сарагосе

— Очаровательные гномы, если я не ошибаюсь, то узнаю вас по голосу. Я не могу бросить шпагу, но я воткнул острие в землю, вы смело можете подойти ко мне.

Божества подземелья заключили меня в объятия, однако каким-то тайным чувством я угадал, что это мои кузины. Живой свет, который вдруг вспыхнул со всех сторон, убедил меня, что я не ошибся. Они ввели меня в пещеру, устланную подушками и отделанную благородными металлами, которые переливались тысячами оттенков опала.

— Ну что, — сказала Эмина, — рад ли ты нашей встрече? Ты теперь проводишь время в обществе юной израильтянки, разум которой равен ее красоте.

— Могу тебе ручаться, — отвечал я, — что Ревекка не произвела на меня ни малейшего впечатления, но каждый раз, как я вас вижу, я всегда с тревогой думаю, что нам больше не придется свидеться. Мне пытались внушить, что вы нечистые духи, но я никогда этому не верил. Некий внутренний голос убеждал меня, что вы существа, подобные мне, существа, созданные для любви. Принято считать, что можно по-настоящему любить только одну женщину, но, без сомнения, это заблуждение, потому что я одинаково люблю вас обеих. Во всяком случае, сердце мое не отделяет вас друг от друга, вы обе вместе владеете им.

— Ах, — вскричала Эмина, — это кровь Абенсеррагов говорит твоими устами, если ты можешь любить двух женщин сразу! Так прими же святую веру, которая допускает многоженство.

— Быть может, — прервала ее Зибельда, — ты тогда воссел бы на престол Туниса. Если бы ты видел этот волшебный край, серали Бардо и Манубы[191], сады, фонтаны, роскошные бани и тысячи юных невольниц, гораздо прекраснее нас…

— Не будем говорить, — сказал я, — об этих королевствах, озаряемых солнцем: теперь мы я и сам не ведаю, в какой бездне, близкой к самому аду, но можем ведь обрести тут наслаждения, которые, по слухам, пророк обещает избранникам своим.

Эмина печально улыбнулась, однако мгновение спустя взглянула на меня признательно и нежно. Зибельда же просто бросилась мне на шею.

День тридцатый

Проснувшись, я не нашел уже моих кузин. В тревоге я осмотрелся кругом и увидел перед собой длинную освещенную галерею; я догадался, что это путь, которым я должен следовать. Я наспех оделся и после получаса ходьбы добрался до винтовой лестницы, воспользовавшись которой я мог либо выйти на поверхность земли, либо спуститься в ее недра. Я выбрал второй путь и сошел в подземелье, где увидел гробницу белого мрамора, освещенную четырьмя светильниками, и старого дервиша, который читал над ней молитвы.

Старик повернуся ко мне и произнес кротким голосом:

— Здравствуй, сеньор Альфонс, мы давно уже дожидаемся тебя.

Я спросил его, не подземелье ли это Кассар-Гомелеса.

— Ты не ошибся, благородный назареянин, — ответил дервиш. — Склеп этот заключает в себе славную тайну Гомелесов; но прежде, чем я расскажу тебе об этом важном предмете, позволь предложить тебе легкий завтрак. Сегодня тебе потребуются все силы твоего ума и тела, а очень может быть, — прибавил он злорадно, — что сие последнее нуждается в отдыхе.

Сказав это, старик проводил меня в соседнюю пещеру, где я нашел красиво сервированный затрак; когда же я подкрепился, он попросил меня выслушать его со вниманием и начал следующим образом:

— Сеньор Альфонс, мне известно, что прекрасные твои кузины поведали тебе историю твоих предков и рассказали также о значении, которое предки эти придавали тайне Кассар-Гомелеса. В самом деле, ничто на свете не может быть важнее. Человек, владеющий нашей тайной, без труда мог бы заставить повиноваться себе целые народы и, быть может, основать новую всеобщую монархию. Однако, с другой стороны, эти всемогущие и опасные средства, оказавшись в безрассудных руках, могли бы надолго разрушить порядок, заключающийся в повиновении. Законы, уже много лет управляющие нами, гласят, что тайна может быть открыта только людям из рода Гомелесов, и то лишь тогда, когда многие испытания убедят нас в стойкости и непоколебимости их характера и правильности их образа мыслей. Следует также требовать принесения торжественной присяги, подкрепленной множеством религиозных обрядов. Впрочем, зная твой характер, ограничимся твоим честным словом. Я осмеливаюсь просить тебя поклясться словом чести, что ты никогда никому не передашь того, что ты тут увидишь или услышишь.

Мне показалось в первую минуту, что, находясь на службе короля Испанского, я не должен давать слова, не узнав сперва, не увижу ли я в пещере вещей, которые противоречат его достоинству. Я напомнил об этом дервишу.

— Твоя осмотрительность, сеньор, вполне уместна, — ответил старик. — Руки твои принадлежат королю, которому ты служишь, но здесь ты находишься в подземных краях, куда его власть никогда не проникала. Кровь, которая течет в твоих жилах, также налагает на тебя известные обязанности, и, наконец, честное слово, которого я от тебя требую, является всего лишь дальнейшим продолжением того, которое ты дал своим кузинам.

Я удовольствовался этим рассуждением, хотя и несколько странным, и дал слово, которого от меня ждали.