Рукопись, найденная в Сарагосе

— Сеньор Эрвас, ты видишь, какие дела творятся на сем свете, устройство которого, коему везде дивятся, ни в коей мере не отличается, однако, справедливым распределением благ. Одним природа дала восемьсот фунтов силы, другим — восемьдесят. К счастью, изобретено вероломство, которое отчасти восстанавливает равновесие.

С этими словами незнакомец выдвинул ящик комода, достал из него кинжал и прибавил:

— Взгляни на это оружие: лезвие его, имеющее форму оливы, завершается острием, которое тоньше волоса. Прощай, юноша, не забывай истинного твоего друга — дона Белиала де Геенну[279]. Если я тебе понадоблюсь, приходи в полночь к мосту на Мансанаресе, трижды хлопни в ладоши — и сразу же увидишь вороных. Погоди, я позабыл о важнейшем обстоятельстве. Вот тебе еще один кошелек; быть может, тебе понадобится золото.

Я поблагодарил великодушного и щедрого дона Белиала де Геенну, оседлал вороного скакуна, какой-то негр сел верхом на другого, и мы прибыли к мосту, где нужно было расстаться.

Я возвратился в мое жилище. Растянулся на постели и заснул, но страшные сновидения терзали меня. Я сунул кинжал под подушку; мне казалось, что он выходит оттуда и вонзается в самое средоточие моего сердца. Мне снился также дон Кристобаль, похищающий трех красавиц из-под самого моего носа.

Наутро сумрачная печаль овладела мною, и присутствие девушек не могло ее развеять. Старания их развеселить меня дали совершенно обратный результат, и ласки мои стали менее невинными. Оставшись один, я выхватил кинжал и стал грозить им дону Кристобалю, которого, как мне мнилось, я непрестанно вижу перед собой.

Ненавистный наглец к вечеру явился вновь и вновь не обращал на меня ни малейшего внимания, но зато тем больше ухаживал за дамами. Поддразнивал их, а когда они капризничали и дулись, развлекался и посмеивался. Его глуповатые остроты нравились им больше, чем моя изысканная учтивость.

Я велел принести ужин более утонченный, чем обычно; дон Кристобаль съел почти все сам. Затем он взял шляпу и, внезапно обратившись ко мне, сказал:

— Мой благородный друг, скажи мне, что означает сей кинжал за твоим поясом? Ты лучше бы сделал, если бы заткнул вместо него сапожное шило!

Сказав это, он раскатисто захохотал и вышел.

Я кинулся за ним, и, догнав его на повороте улицы, изо всех сил ударил его в грудь кинжалом, метя в сердце. Но мошенник оттолкнул меня с такой же силой, с какой я на него напал. Потом он обернулся ко мне и невозмутимо произнес:

— Ты что ж, молокосос, разве не знаешь, что я ношу на груди стальную кольчугу?

С этими словами он ухватил меня за шиворот и опять швырнул в сточную канаву, но на этот раз к великому моему удовлетворению, ибо я был даже рад, что не совершил убийства.

Я выбрался из канавы, довольно весело поднялся на ноги, вернулся домой и, улегшись в постель, быстро заснул и спал гораздо лучше, чем прошлой ночью.

Наутро женщины нашли меня более спокойным, чем накануне, и выразили мне свою радость по этому поводу. Однако я не посмел остаться у них вечером. Страшился, что не сумею взглянуть в глаза человеку, которого хотел убить. Целый вечер я в ярости расхаживал по улицам Мадрида, не переставая думать о волке, который влез в мою овчарню.

В полночь я подошел к мосту и трижды хлопнул в ладоши; явились вороные, я вскочил на моего и поскакал вслед за проводником до самого дома дона Белиала де Геенны.

Двери распахнулись передо мною сами собой, мой покровитель вышел мне навстречу, ввел меня в ту же самую комнату и произнес с некоторой издевкой в голосе:

— Ну что, мой юный друг, убийство нам не удалось? Не обращай на это внимания: была бы охота, а дело будет! Впрочем, мы уже подумали о том, чтобы избавить тебя от назойливого соперника. Властям предержащим донесено, что дон Кристобаль Спарадос выдавал государственные тайны; и теперь он заключен в ту же самую тюрьму, где пребывает отец госпожи Сантарес. Отныне от тебя зависит воспользоваться своим счастьем лучше, чем до сих пор. Прими от меня в подарок эту бонбоньерку, в ней находятся конфетки необыкновенного свойства[280], попотчуй ими своих любезных хозяек и сам съешь несколько штук.

Я взял бонбоньерку, от которой исходило необыкновенно приятное благоухание, и сказал дону Белиалу:

— Я не знаю, что ты, сеньор, называешь пользоваться счастьем. Я был бы чудовищем, если бы пожелал злоупотребить доверием матери и невинностью ее дочек. Я не столь двуличен, как ты, сеньор, полагаешь.

— Я полагаю, — возразил дон Белиал, — что ты не лучше и не хуже всех остальных детей Адама. Люди заурядные терзаются сомнениями, перед тем как совершить преступление, а совершив его, испытывают угрызения совести, думая, что благодаря этому смогут удержаться на стезе добродетели. Они уберегли бы себя от этих пренеприятных чувств, если бы пожелали объяснить себе, что есть добродетель. Они считают добродетель идеальной ценностью, существование которой принимают на веру и тем самым помещают ее в число предрассудков, которые, как ты знаешь, представляют собой суждения, не основанные на предшествующем проникновении в суть вещей.