Рукопись, найденная в Сарагосе

— Госпожа, — отвечал я княжне, — ты была единственной мечтой моей жизни, и ты мне заменишь всякую иную явь. Забудь навеки дон Хуана в грядущих путях своей изменчивой судьбы. Я согласен с этим, но помни, что я оставляю мое дитя тебе.

— Ты скоро увидишь нашу дочь, — прервала меня княжна, — и мы вместе доверим ее тем, которые должны будут заняться ее воспитанием.

Что же мне вам еще сказать? Мне казалось тогда, да и сейчас все еще кажется, что княжна была права. В самом деле, мог ли я обитать под одним кровом с ней, будучи и не будучи ее супругом в одно и то же время? Если бы даже нам удалось скрыть свои отношения от любопытствующего света, то мы все же не сумели бы укрыться от нашей челяди, и тогда тайну уже невозможно было бы уберечь. Нет сомнения, что после этого судьба княжны должна была перемениться; мне казалось поэтому, что справедливость на ее стороне. Я покорился и вскоре затем должен был повидать мою маленькую Ундину. Так мы назвали ее — она была окрещена водой, а не святым елеем.

Все мы собрались за обедом, Мамун обратился к княжне:

— Госпожа, я думаю, что следовало бы поставить в известность сеньора о некоторых обстоятельствах, о коих он обязан узнать, и, если ты разделяешь мое мнение, я этим займусь.

Княжна согласилась. Тогда Мамун, обратившись ко мне, произнес следующие слова:

— Сеньор дон Хуан, ты ходишь по земле, непроницаемой для обыкновенного взора, — земле, хранящей множество тайн. В недрах этой горной цепи расположены обширные пещеры и подземелья. Обитают в них мавры, которые со времен изгнания их единоверцев из Испании никогда не покидали этих пещер. В этой долине, простирающейся перед твоим взором, ты увидишь людей, которых ошибочно считают цыганами; одни из них магометане, другие христиане, третьи же вообще не исповедуют никакой религии. На вершине этого утеса ты видишь звонницу, увенчанную крестом. Это обитель доминиканцев[296]. У святейшей инквизиции есть веские причины смотреть сквозь пальцы на то, что здесь творится, доминиканцы же обязались не видеть ничего. В доме, где ты находишься, обитают израэлиты. Каждые семь лет испанские и португальские евреи собираются здесь, чтобы праздновать субботний год[297]. Ныне они отмечают его в четыреста тридцать восьмой раз, считая с юбилейного года[298], который отметил Иисус Навин[299]. Я уже сказал тебе, сеньор Авадоро, что среди мнимых цыган из долины одни являются магометанами, другие христианами, третьи же вообще не исповедуют никакой веры. На самом же деле эти последние — язычники, происходящие от древних жителей Карфагена. В царствование дона Филиппа Второго было сожжено несколько сот таких семей, только некоторые укрылись на берегах маленького озера, сотворенного, как говорят, извержением вулкана. У доминиканцев из монастыря есть там своя часовенка.

Вот, сеньор Авадоро, что придумали мы для маленькой Ундины, которая никогда не узнает о своем происхождении: дуэнья, женщина, всецело преданная княжне, считается ее матерью. Для дочери твоей возведен красивый домик на берегу озера; доминиканцы из монастыря приобщат ее к религии. Все прочее — в руках Божиих. Никто из слишком любопытных не сможет посещать берега озера Ла-Фрита.

Когда Мамун говорил это, княжна уронила несколько слезинок, я же не смог сдержать рыданий. На следующий день мы отправились к озеру, около которого мы теперь находимся, и поселили в том краю маленькую Ундину. На следующий день княжна вновь обрела былую надменность, и я признаюсь, что прощание наше было не слишком трогательным. Я не стал задерживаться дольше в замке, сел на корабль, высадился в Сицилии, где договорился с падроном Сперонарой, который взялся переправить меня на Мальту.

Там я отправился к приору Толедо. Благородный друг мой нежно обнял меня, ввел в уединенный покой и запер за собой двери. Спустя полчаса дворецкий приора принес мне обильную еду, под вечер же пришел сам Толедо, неся под мышкой большую пачку писем, или, как их называют политики, депеш. На следующий день я ехал уже с миссией к эрцгерцогу дону Карлосу[300].

Я застал его императорское высочество в Вене. Как только я вручил ему депеши, меня сразу же заперли в уединенной комнате, так же точно как на Мальте. Час спустя эрцгерцог собственной персоной явился ко мне, ввел к императору и молвил:

— Имею честь представить вашему императорско-апостолическому величеству[301] маркиза Кастелли, сардинского дворянина, и заодно просить для него звания камергера.

Император Леопольд[302], придав своей нижней губе как можно более приятное выражение, спросил меня по-итальянски, давно ли я покинул Сардинию.

Я не привык беседовать с монархами и, вместо ответа, поклонился ему до земли.

— Превосходно, — изрек император, — я присоединяю вашу милость к свите моего сына.

Таким образом я сразу, волей-неволей, сделался маркизом Кастелли и сардинским дворянином.