Рукопись, найденная в Сарагосе

Я отвечал ему:

Я, бедный невежда,
Тебе, Агудес, чернила принес.

Поэт продолжал:

О, дай мне эту жидкость, чей секрет
В том, что в ней сталь свой растворила цвет,
А ядрышко чернильного ореха,
Смешавшись с шумной влагой Ипокрены,
В душе моей тотчас находит эхо
И пробуждает в ней восторг священный.

– Сеньор Агудес, – сказал я, – твоя похвала, несомненно, доставила бы огромную радость сеньору Тинтеро, который их изготовляет. Но скажи, сеньор, не мог ли бы ты говорить прозой: я привык именно к этому способу выражения мыслей.

– А я, мой друг, – ответил поэт, – никогда к нему не привыкну. Больше того, я избегаю общения с людьми из-за их пошлой и низменной манеры выражаться. Всегда, прежде чем написать стихотворение, я долгое время питаю свою душу поэтическими образами и разговорами сам с собой словами звучными, исполненными гармонии. Если сами по себе они не таковы, то становятся поэтичными, когда я их соединяю между собой, творя как бы музыку души. Благодаря этой способности, я создал совершенно новый род поэзии. До этого ее язык был ограничен жалким количеством выражений, считавшихся возвышенными. Я ввел в поэзию все слова из нашего языка. В стихах, которые ты только что услышал, я упомянул черепицу, шифер, чернильный орех.

– Конечно, тебе никто не запрещает пользоваться в стихах любыми словами, но скажи, становятся ли они от этого лучше?

– Лучших стихов вообще не существует; они пользуются огромной популярностью. Моя поэзия – универсальный инструмент, особенно описательная, которую я, собственно говоря, создал. Она служит для описания предметов, которые не стоят того, чтобы на них обращали внимание.

– Описывай, сеньор Агудес, все, что тебе угодно, но скажи, пожалуйста, написал ли ты обещанную дону Бускеросу сатиру?

– В хорошую погоду я сатиры не пишу. А вот когда настанут ненастные дни, пойдут дожди и небо затянется тучами, тогда приходи за сатирой.

Когда с дождями осень наступает
И душу и стихи тоскою наполняет,
Я ненавижу сам себя, кляну я
Друзей и близких; горько негодуя,
Я в копоть, сажу погружаю кисти,
Изображаю торжество корысти
И изливаю свой безмерный гнев
На смрадный мир, сей чавкающий хлев.
Но стоит с колесницы быстрой Фебу
Разлить потоки золота по небу,
Нисходит снова Бог к душе поэта,
И, грязь презрев, она стремится к свету.

Последняя рифма не совсем удачна, на для импровизации сойдет.

– Уверяю тебя, твои стихи безупречны и во многом поучительны; теперь я скажу дону Бускеросу, что ты пишешь сатиры только в плохую погоду. Но как я проникну к тебе, когда приду за сатирой? Сегодня я взобрался по единственной лестнице в доме, которая привела меня прямо на крышу.

– Друг мой, в глубине двора есть приставная лестница, по ней легко попасть на чердак, где соседний погонщик мулов хранит солому и ячмень; таким путем можно попасть ко мне, конечно, когда чердак не набит битком сеном. В последнее время этот путь как раз недоступен, поэтому еду мне подают через окошко, в котором ты меня видишь.

– Наверно, ты очень страдаешь от неудобства подобного жилья?

– Страдаю? Разве можно страдать, когда твоими стихами восхищается двор и весь город только о них и говорит.

– Думаю, что в городе говорят еще и о своих собственных делах.

– Само собой разумеется, но тем не менее мои стихи – источник всех разговоров, их беспрестанно повторяют, вспоминают отдельные строчки, которые сразу же становятся пословицами. Отсюда видна лавка книгопродавца Морено: люди приходят туда, чтобы купить мои творения.

– Не стану с тобой спорить, однако думаю, что, когда ты пишешь сатиры, здесь не очень сухо.

– Когда льет с одной стороны, я перехожу на другую, но чаще всего я вообще не обращаю на это внимания. А теперь оставь меня, пожалуйста, я устал от разговора прозой.

Я покинул поэта и отправился к банкиру Моро. Поднялся на второй этаж и спросил камердинера Санта-Мауры. Паренек моих лет, служивший здесь на посылках, направил меня к одному лакею, тот к другому, наконец я попал к камердинеру, который, к моему великому удивлению, провел меня к герцогу, занятому своим туалетом. Я разглядел его сквозь облако пудры; он смотрелся в зеркало, а перед ним лежали разноцветные банты.

– Мальчуган, – произнес он резко, – если ты не скажешь, кто тебя прислал и дал этот пакет, тебя высекут.