Рукопись, найденная в ванне

Он помрачнел и уставился на сверкавшую девственной белизной дверь. Выражение скуки вдруг сделало его лицо постаревшим, одиноким и усталым.

– Послушайте, – обратился к нему я. – Неужели вы не можете говорить просто, по-человечески?

– А я как говорю? – удивился он.

– Что все это значит? И что вы… зачем вы здесь?

– Ну, успокойся. Ты занимаешься комбинациями без необходимости, и удается тебе это плохо. А может, ищешь пятнышки для вымаливания? Или, может, подтасовка, яичко, бутылочка, прутик, а? Эх, не стоит. Все равно конец.

– Чему конец?

– Всему конец. Все здесь надувательство. Нет бы по-старому: лепесток розы обнюхиваешь, а сердце бьется – провал или нет? И уж крыса у тебя под кожей – если не шмыгнет, весь трясешься, весь каменеешь, по привычке, разумеется, потому как что осталось? Подставные?

– Что вы этим хотите сказать? Какие подставные? Крыса? Это вы насчет того, что у меня нога трясется? Вы об этом? Ну и что с того? А что, собственно, вы тут делаете?

– Знал бы ты, что я делаю… Присмотрись-ка. – Наклонившись ко мне, он указал пальцем на свое лицо. – Как, хорошо я выгляжу, а? Загубили меня, и знать бы хоть, кто – а то тут одни чесуны-шимпанзе, шпундели-мандрильоны, кодла, морока и все…

– А зачем вам аппарат? – спросил я вдруг, хотя мне было уже все равно.

– Аппарат? А что, не знаешь?

– Вы делали снимки…

– Конечно же.

– В сейфе с…

Я понизил голос с остатком надежды, что он не признается, но он флегматично кивнул головой.

– Ясное дело. Впрочем, это не важно. Это так, чтобы окончательно не одряхлеть. Мозги плесневеют, шмайзель подступает, ну вот и щелкнешь иногда где-нибудь что-нибудь.

– Зачем вы мне это говорите? – с запальчивостью проговорил я. – Вы снимали секретные документы! Я видел! Вы можете не опасаться: я вовсе не собираюсь этим воспользоваться. Это меня нисколько не интересует. Я только не понимаю, почему вы продолжаете здесь сидеть?

– А почему это я не могу здесь сидеть?

– Ведь вас могут разоблачить! Почему вы не бежите?

– Куда? – спросил он с такой безмерной тоской, что я от жалости содрогнулся.

– Как куда? Туда.

Я отдал себя ему в руки. Пожалуй, что так. Сердце билось у меня в груди, словно молот, в ожидании, что тоска сойдет сейчас с его лица, как маска. Я подговаривал его бежать! С ума сошел, наверное, – ведь это же провокатор…

– Туда? – пробормотал он. – Куда это – "туда"? Да и какая разница – что там, что здесь? Щелкнул просто так, для тренировки, чтобы не выйти из формы, но ведь это же ничего не значит…

– Как это – ничего? Скажите яснее!

– Ясно или не ясно – все одно. Ты еще не на том этапе или месте, чтобы все понять, а если даже поймешь, с пятого на десятое, то все равно не поверишь. "Вот, – думаешь, – провокатор, подосланный, палач на мою душу, оборванец, хитрюга, нарочно такой занудливый, нытик захиревший, обнажается, прикидывается бедненьким, шпионское пренебрежение демонстрирует, а это все иначе читается, совсем на другое нацелено". Разве нет? Как, я прав, а? Вот видишь. И дальше думаешь: он сам говорит, что провокатор, чтобы я думал, что, говоря "провокатор", он со мной искренен, и потому все принимал за искренность, от чистого сердца, но наверняка это не от чистого сердца, это что-то иное значит, и потому когда ты слышишь, как я говорю, что я провокатор, чтобы ты думал, что я с тобой искренен… ну, вот мы и приехали: сам черт не брат, а? И уже ничему не веришь. Так?

Я молчал.

– Подожди, сам все увидишь, ничего мимо тебя не пройдет. Хочешь, наверное, знать, что, с кем и как?

– Хочу, – сказал.

Я не верил ни единому его слову.

Он горько усмехнулся, скривив уголки губ.

– Не веришь? Ну, Бог с тобой! Испытаешь. Слушай. Перетасовались все хлеба ради сначала раз. До последнего стула и унитаза. Так что, потом они перестать должны, когда по-прежнему платят, или нет, а? Чтоб им всем сдохнуть – не могут они перестать! Дальше, еще дальше, рви-хватай, подстановки, подтасовки! Пошли, значит, дублеты – ничего, триплеты – тоже ничего, квадруплеты – все, с меня довольно, однако теперь кое-где уже квинтуплеты ошиваются. Долго так будет? Черт его знает! Вот зараза! Я, старый, честный шпион, ветеран, тебе это говорю!

Он с яростью и отчаянием заколотил себя в грудь, так, что даже внутри загудело.

– Минутку… – отозвался я. – Не понимаю… Не хотите ли вы этим сказать, что…

– Ничего я этим не хочу сказать, и оставь меня в покое! Зачем мне из кожи лезть? Ты и так словно граммофонная игла, пластинка уже заезжена, но ты хочешь каждый звук все же извлечь, и так, и шиворот-навыворот, и каждое слово, и задом наперед, да за пазуху залезть, и в карманы, добавить к этому мой храп, мыло, бритву, намеки везде искать, объяснений неведомо чего… Поступай, как считаешь нужным, только от бритвы держись подальше! Тебе еще рано. Слишком просто бы это было – сразу за бритву хвататься! Я подумал, когда тебя сначала увидел, что ты подослан, чтобы ее отобрать.

– Но ведь это я ее сверху принес! Или это ваша бритва?