Румянцев-Задунайский

Румянцев находился в отъезде не две, а более четырех недель. Поездка эта не принесла ему того, на что он рассчитывал. Правда, в Познани он без особого труда нашел графиню, но она даже не приняла его. Шесть или семь записок послал он ей с просьбой позволить нанести визит — и все бесполезно. Но в конце концов Анна Михайловна, видимо, поняла, что молчание не спасет ее, и назначила встречу в скверике против дома, который снимала.

— Граф, — сказала она, — я не хочу быть причиной осложнений в вашей жизни. Один из моих слуг еще из Гданьска направился в Петербург, и я боюсь, что о наших встречах уже знает мой супруг. Он может учинить скандал. Нам нельзя встречаться. По крайней мере, сейчас, — добавила она тихо, но решительно.

Он не стал ей ничего говорить, поклонился и ушел.

В гостинице Румянцева ожидали два письма — от жены и императрицы.

Он начал с письма императрицы.

«Граф Петр Александрович! — писала она. — С неприятностью усмотрела я из письма вашего от 20 июля о приключившейся вам болезни и об оной жалею сердечно. Службы ваши, которыми вы и через последовавшее под предводительством вашим взятие Кольберга новый показали опыт, служат мне поводом к отданию надлежащей вам справедливости. Итак, снисходя охотно на прошение ваше, позволяю для лучшей способности до излечения вашего жить в деревне вашей или по востребованию нужды ехать и к целительным водам и пребыванию императорской милостью вам благосклонная

Екатерина».

Письмо показалось Румянцеву неискренним. То, что императрица так легко согласилась с его решением жить в деревне, говорило о том, что двору он не очень-то нужен… Письмо жены огорчило еще больше. Она ничего не писала о деньгах, позарез нужных ему. Все ее красноречие, излитое на семи листах, было нацелено на то, чтобы заставить его отречься от желания ехать на воды и немедля вернуться в Россию. «Ты будешь ездить со своей полюбовницей да веселиться, — читал он, — а я здесь плакать да кручиниться, да в долги входить. Тяжело мне. Уже шесть лет иго на себе ношу…»

Уличая его в неверности, графиня писала, что если он хочет жить, как жили прежде, то пусть едет сюда, она все простит, будет ему любящей и верной женой, если же он ее более не любит и не хочет жить с нею, то пусть едет к водам, только уж тогда надеяться на нее ему не придется: она все бросит и удалится в деревню…

Румянцев с досадой швырнул письмо на пол.

— Дура! Надо же написать такое!..

Вошел денщик. Молча подобрал разбросанные листки и аккуратно положил их на стол.

— Прикажете что-нибудь принести?

— Водки. И скажи хозяину, чтобы не заказывал для меня экипаж. Я остаюсь здесь надолго. — Румянцев снял мундир, бросил его на спинку стула и, расправив плечи, вздохнул с таким облегчением, словно избавился от тяжкого груза.

3

Императрица Екатерина писала письмо Понятовскому, последние два года жившему в Польше, когда ей доложили, что в передней ожидает приема Григорий Орлов.

— Попросите графа обождать, — сказала она секретарю, — я приму его через четверть часа.

Переписку с Понятовским она вела втайне от своих новых друзей. После переворота Понятовский забросал возлюбленную письмами, умолял позволить ему приехать в Россию, чтобы пасть к ее ногам. Екатерина отказывала. Его приезд мог только навредить ее положению, которое еще не было достаточно прочным. Появись в России, Понятовский непременно возбудил бы ревность Григория Орлова, а человек этот был сейчас ей нужен больше, чем кто-либо другой. Пока Орлов верил ей, верил ее любви, она могла чувствовать себя спокойно. Ради нее он пойдет на все, даже на смерть.

В поддержке Екатерина пока очень нуждалась. В народе не утихал ропот против ее «незаконного воцарения». Известию о том, что законный государь Петр Федорович умер от геморроидальной колики, мало кто верил. Чернь распускала слухи о его «чудесном спасении», о том, что скоро он опять возьмет царство в свои руки. Чтобы положить конец этим слухам, Екатерина приказала перевезти тело покойного Петра в Петербург и открыть к нему доступ.

Вглядываясь в почерневшее лицо усопшего, многие с сомнением вздыхали, а выйдя из церкви, с опаской толковали, что это, должно быть, другой, не настоящий государь, потому что если бы был «настоящий», Бог не дал бы почернеть его лицу…