Румянцев-Задунайский

Чернышев не стал задавать других вопросов и поехал обратно. Он, как и все сановники, окружавшие государыню, отлично знал, что значил для нее Ланской. Ланской был последним ее любовником, самым молодым и, может быть, самым любимым. Красивый, кроткий, вежливый в обращении, не выказывавший ни гордости, ни бахвальства, он избегал вмешиваться в дела управления государством, да государыня и не требовала от него этого. Государством управлять было кому и без него. Он нужен был ей как возлюбленный. Она пугалась приближающейся старости и бросилась в его объятия с отчаянной надеждой хоть на какое-то время испытать иллюзию молодости. Она была старше его в два с половиной раза.

Четыре года держала она его подле себя. Четыре года делился он с нею своей молодостью. Но в конце концов занемог. Ослаб. В последнее время он, уже больной, боясь лишиться того, что давало ему положение любовника, стал прибегать к искусственным возбуждающим средствам и этим окончательно подорвал свое здоровье. И, наконец, наступил момент, когда он уже не смог самостоятельно подняться с постели.

Встревожившись, государыня немедленно послала в Петербург за доктором. Тот приехал несколько часов спустя. Это был немец по имени Вейкард, грубоватый, с фигурой мясника, не привыкший к деликатному обращению. Сидя на краю постели, Екатерина с беспокойством следила, как он, этот доктор, неуклюже задирал больному рубаху, как прикладывал к его белой спине лохматое ухо с выступавшими жесткими белыми волосами, как долго после этого хмурил брови.

— Что с ним? — спросила она.

— Злокачественная лихорадка, ваше величество. — Брезгливо вытирая руки, доктор равнодушно добавил: — Он от нее умрет.

Екатерина посмотрела на притихшего возлюбленного, который вместе с нею слышал страшный приговор, затем уставилась на доктора широко открытыми глазами. В ее взгляде не было страха, а было возмущение, возмущение и требование, чтобы он, господин Вейкард, оставил свои неуместные шутки и дал больному то, что требуется по его болезни.

— Прошу удалиться, ваше величество, и больше к больному не заходить, — все тем же бесстрастным голосом сказал доктор. — Болезнь заразительна. — Так как императрица продолжала молчать, он, сделав паузу, заговорил снова, как бы оправдываясь: — Увы, помочь не могу. Впрочем, я буду рядом в комнате, которую, надеюсь, мне отведут. Если понадоблюсь, вызовете.

Ланской скончался через десять дней, скончался буквально на руках императрицы, все эти дни не отходившей от него.

Когда в Петербурге узнали о смерти фаворита, там пожалели: все-таки хороший был человек, царство ему небесное!.. А потом, поохав, стали ждать появления на сцене нового фаворита. Государственные бумаги стопами легли в глубокие ящики, в департаментах не желали иметь никаких дел. Если чиновники и усаживались за свои столы, то главным образом для того только, чтобы посудачить, погадать: на кого на сей раз падет выбор государыни?

В середине июля из «полуденных» краев приехал Потемкин, и главные чины облегченно вздохнули; наконец-то!.. Светлейший знает, как поступить, светлейший все сделает как надо.

Потемкин приехал не один с Федором Орловым. После смерти Григория Орлова (умер в 1783 году) отношение двора к его младшим братьям изменилось, они вновь продвинулись к первому ряду. Федор не отставал от светлейшего ни на шаг, и они поехали к императрице вдвоем.

Секретарь Храповицкий, увидев в дверях приемной нежданных гостей, обрадовался:

— Ну, слава Богу, теперь-то все обойдется!

— Как она… матушка наша?

Храповицкий тяжело вздохнул.

— Все ясно, — сказал Потемкин и обратился к своему спутнику: — Плакать умеешь?

— Когда-то умел, — невольно улыбнулся тот.

— Тогда уговор: как только зареву, поддержи, как можешь.

Потемкин не Храповицкий. Он лучше знал свою государыню, знал, как ее утешить.

Они вошли к ней вдвоем — он и Федор. Увидев их, Екатерина всплеснула руками и шагнула навстречу:

— Ах, друг мой, если бы только знали!..

Не договорив, она залилась слезами. И тут Потемкиным произошло чудо: он изменился в лице и зарыдал с таким исступлением, как только ревут деревенские бабы на похоронах своих кормильцев. К нему тотчас присоединился Федор Орлов. Однако голос у него оказался слабее, он кричал с повизгиваниями, как поросенок, которого собираются резать. Несколько ошарашенная таким поведением гостей Екатерина усадила их на тахту рядом с собой. У Потемкина лились натуральные слезы, он размазывал их по пухлым щекам и размазывал не платком, а рукавами мундира — так было эффектнее. Комнатные собачки государыни притихли у ног, задрав вверх удивленные мордочки.

Рыдания явно затягивались, и императрице пришлось самой утешать своих «утешителей».

— Полно, друзья мои, полно… Не надо больше об этом.

Она стала расспрашивать Орлова о Тавриде, где тот находился вместе с князем. Слез больше не было. В глазах ее уже теплился свет любознательности. Потемкин смотрел на нее сбоку, на нее и Федора, и вдруг понял: «А ведь он для нее совсем не подходит!»