Румпельштильцхен

— Она пишет, что вы адвокат, вот это место…

— Я на самом деле адвокат. Это совсем не означает еще того, что я ее адвокат.

— Черт побери, но ведь здесь и так все ясно. Сначала Викки пишет, что она хочет, чтобы я взял к себе Элисон, а затем она говорит о том, что если возникнет необходимость, то чтобы я имел дело только с вами, ведь это же ее слова, если возникнет необходимость. И скажите мне на милость, какая другая чертовщина, по-вашему, может быть скрыта за этими словами, если речь не идет о том, что у вас должна быть бумага от Викки, что я имею право на опекунство?

— Мистер Кениг, у меня нет такой бумаги. Как я вам уже ранее говорил, Викки, должно быть, только собиралась обсудить со мной этот вопрос, а затем из-за недостатка времени между репетициями перед премьерой или…

— Но почему же тогда она написала мне об этом, как будто все уже на самом деле устроено?

— Понятия не имею. А вообще вы часто писали друг другу письма?

— В принципе, да, но обычно это была так, обыкновенная болтовня, ничего особо важного. Это письмо…

— Да, здесь все кажется уж слишком серьезным.

— Я опасался, что с нею может что-нибудь случиться, и вот это на самом деле произошло, ее убили…

— Да.

— И мне кажется, что она боялась, что это может случиться, а поэтому она дала указания, чтобы моя дочь осталась бы только у меня.

— Мне Викки таких распоряжений не давала, мистер Кениг.

— Вы все время твердите теперь об этом, но ведь в письме-то говорится совсем об обратном.

— И я снова скажу вам, что мне ничего не известно о ее волеизъявлении относительно какого бы то ни было опекуна.

— Но вот ведь ваше имя, оно же здесь, в этом письме, будь оно неладно!

— Да, это так. Она пишет, что мы встречались, и это действительно так. Но никаких особых распоряжений, ни в письменной, ни в устной форме, касательно опеки над Элисон, в случае…

— Тогда, сэр, я уже ровным счетом ничего не понимаю, — проговорил Кениг.

— И я тоже.

— Я просто не могу понять этого.

— В любом случае — заметил я, — я уверен, что распоряжения, отдаваемые вот так в письме, не могут быть приняты к обязательному исполнению судом.

Наступило продолжительное молчание. Мы сидели по разные стороны моего стола, молча уставившись друг на друга.

— Я хочу взять к себе мою малышку, — сказал Кениг, — здесь во Флориде у меня нет адвоката, он остался в Новом Орлеане, там, где я живу. Я был бы вам очень признателен, если бы вы смогли бы выяснить для меня, что именно говорит закон по поводу опеки.

— Я конечно же постараюсь помочь вам в этом, мистер Кениг. Вы не станете возражать, если я оставлю это письмо у себя на некоторое время?

— Разумеется, не буду.

— А где я смогу разыскать вас здесь, в Калусе?

— Я остановился в отеле «Брейквотер Инн». Я приехал вечером в субботу, успел даже побывать на втором концерте Викки в том ресторане на Стоун-Крэб.

— Так вы здесь с субботы? — переспросил я.

— Да, сэр. Я выехал из Нового Орлеана рано утром в пятницу.

— Мистер Кениг, я должен вам кое-что сообщить, мне кажется, что вам это необходимо знать…

— Что такое?

— …но я не уверен, что вы должны узнать это именно от меня. Может быть даже будет лучше, если вы обратитесь в полицию.

— А это еще зачем? Мне еще ни разу в своей жизни не доводилось встречать сколь-нибудь стоящего полицейского. Никто из них не стоит даже того слова, что изводится на значки, которые они цепляют на свои мундиры. А что, полиция уже начала выяснять, не может ли еще кто-нибудь взять опеку над моей дочерью? Знаете, мистер Хоуп, я скучал без нее все эти годы, и будь я проклят, если я позволю кому-нибудь другому забрать ее у меня. Теперь, когда Викки уже больше нет. Так вы мне это собирались сказать?

Я глубоко вздохнул.

— Вашу дочь похитили.

— Что-что? — переспросил он.

— Примите мои соболезнования.

— О, Бже мой, — вырвалось у Кенига, — Боже мой! Что… кого я… что… о, Боже!..

Я написал на обороте своей визитной карточки имя Мориса Блума и адрес полицейского участка. После этого я связался по селектору с Синтией и спросил ее, не может ли она оказать мне любезность и отвезти господина Кенига в центр города. Пошатываясь, он вышел из моего кабинета, и выглядел он тогда еще лет на десять старше, чем тогда, когда он только-только входил сюда.