Руны огненных птиц

– Твоя правда, – заключил конунг-кузнец.

Ситрик отшатнулся от стола, крепко сжав кувшин, и, пока ни Холь, ни Вёлунд его не заметили, быстро пошёл прочь. Он остановился лишь у дерева, под которым оставил Альвейд, однако девушки там уже не оказалось. Вместо неё в тени сидели уставшие музыканты. У одного из них за спиной лежала тальхарпа, завёрнутая в плащ, – инструменту было жарко близ костров. Меж ними сидел и Орм, и, заметив Ситрика, тот осторожно кивнул гостю. Парень кивнул ему в ответ.

Ситрик опустил у корней дерева кувшин и плюхнулся рядом, прислонившись спиной к стволу. Он закрыл глаза, тяжело дыша. Ему было сложно понять, что он сейчас испытывает. Он не мог ни выудить, ни даже подцепить ниточку из того спутанного клубка, в который превратились его мысли и чувства. Альвы разговаривали и смеялись, но парень слушал их вполуха. Смешно сказать, но и альвы обсуждали урожай и гусят.

Ситрик лёг на траву, уставившись в крону ясеня. Листва шумела на ветру, и в звоне её была своя лёгкая, еле слышимая мелодия. Нужно было навострить слух, чтобы услышать её сквозь треск костров, смех и счастливые выкрики.

Мысли в голове смолкали от количества выпитого, а вот голоса альвов и музыка становились громче: Ситрик услышал, как на другой стороне поляны поют и подыгрывают на флейте.

– А ты чего не играешь? – спросил он у музыканта, когда тот принялся рассказывать Орму о своём новеньком инструменте. Как он успел понять из разговора, звали его Эгиль.

– Руки заняты. – Эгиль усмехнулся и приподнял над головой большой рог, полный мёда. Такой и в самом деле никуда не поставить – только держать.

– Хочешь, я подержу? – предложил Ситрик, приподнимаясь на локтях.

– Вот хитрец. – Эгиль хохотнул. – Только не выпей всё.

Ситрик не стал признаваться, что ему куда интереснее было послушать игру альва, чем выпить мёд.

Эгиль достал тальхарпу, уселся удобнее, подложив под зад брёвнышко и свёрнутый плащ. Взял в правую руку смычок и осторожно коснулся им струны, свитой из конского волоса. Полученный звук ему не понравился, и Эгиль, развернувшись спиной к костру, принялся подкручивать колки, всё целуя и пытая смычком струны. Наконец ему понравилось звучание, и музыкант, заправив за ухо прядь светлых волос, принялся играть.

Это была не односложная танцевальная мелодия, какие Ситрик привык слышать на пирах и танцах. Это был вой ветра и лай охотничьих собак, звук, с которым крылья сокола разрезают воздух, шум моря и гул надвигающейся грозы.

Эгиль трогал смычком струны, тонкие напряжённые пальцы его бегали по конскому волосу, легко находя нужный отзвук. Лицо его было красиво и серьёзно в этот момент. Он слушал себя и мелодию, чуть прикрыв глаза. Тело его покачивалось в такт, и пальцы то сильнее, то легче прижимали струны. Игра Эгиля была прекраснее всех поэтичных слов, что когда-либо доводилось слышать Ситрику. Она вытесняла всё прочее из мира и становилась им. В этом новом мире не было тесно, не было жарко, но было тревожно. Волнение это не было злым или напуганным, оно было трепетным, точно внутри тела все жилы превратились в струны, звенящие в такт.

Забывшись, Ситрик отпил из рога. Эгиль, заметив это, косо улыбнулся и, в последний раз позволив прогреметь грозе над морем, закончил игру.

– Прости, – пробормотал Ситрик.

– Пей, не стесняйся, – произнёс Эгиль. – Лучше мёда не сыщешь во всех мирах.

Ситрик отпил снова. Мёд был сладок и душист, пах луговой пыльцой, а цветом напоминал растопленное золото. И пьянил куда лучше пива.

Тряхнув головой, Эгиль снова заставил тальхарпу петь. И теперь меж струн звенели щиты и мечи, голосили валькирии, насаживая на копья стальное небо. С воинов тёк пот битв, лишая их сил. Жалили стрелы, вонзались в плоть с леденящим душу свистом. И крики. Всюду были крики. От звуков становилось всё страшнее, а в сердце рождалась жестокость. Гул битвы звучал, как скорое предзнаменование неотвратимой смерти.

Ситрик отпил ещё меда. Кажется, он был очень пьян, но не замечал того. Голова оставалась ясной, но он побоялся бы подняться на ноги – в них уж точно правды не было. Перед глазами плыло, и сознание легко проваливалось в музыку Эгиля. А мужчина тем временем начал новую мелодию, и та звучала трепетно, ласково, мягко, как кошачья шёрстка. После пугающего лязга битвы она лелеяла, шептала над ранами, залечивая их. Это был голос девушки, женщины, поющей над колыбелью иль любимым мужем, лежащим головой у неё на коленях. Это был пронзительный клич пастушки, зовущей стадо, и звон колокольчиков на шеях коров. Становилось легко и светло от этого звука цвета молока и утреннего неба. Так звучали голос и песня родного дома…

– Тролль меня побери, да как ты это делаешь? – прошептал Ситрик, когда Эгиль устало опустил смычок.

Музыкант скромно пожал плечами и положил тальхарпу на колени.

– Хотел бы я научиться играть это, – с восхищением сказал Ситрик.