Руны судьбы

После памятной облавы местожительство пришлось сменить. Все скопом переехали на окраину, на постоялый двор, который назывался «Под Луной». Когда они там объявились на постой, корчмарь опешил и перепугался, но монахи были не слишком привередливы, а солдаты вели себя как самые обычные солдаты, и вскоре он успокоился. Готовить, правда, велел поварихам получше, а то — мало ли что. Преследований церкви он не опасался — корчма была из бедных, маленький дрянной кабак, куда заходили одни оборванцы. Кутили здесь по вечерам мастеровые из кожевенного цеха, проезжие мужики, мелкое ворьё, мостовщики с плотины возле города, да дезертиры. Их не смущало даже присутствие монаха и солдат.

Иногда сюда захаживали дородные грудастые молодухи из соседней keet[53].

Из трапезного зала всё время доносились чьи-то выкрики, божба и беготня, камины в комнатах дымили, фонарь на входе не горел, посередине улицы темнел раскоп, а снег вокруг крыльца был жёлтым от мочи и в пятнах от замёрзшей рвоты.

Впрочем, выбирать не приходилось, — брат Себастьян не специально отыскал такое милое местечко, на то была особая причина. При всех возможных недостатках гостиница имела одно преимущество, которое в глазах монаха перевешивало всё.

Здесь не играла музыка.

С приближением зимы бродяги, посвятившие себя служению волынке, лютне и свирели, оставляли ставшие вдруг негостеприимными дороги Фландрии, тянулись друг за дружкой в города и оседали, где теплей. Трактирщикам всё это тоже было на руку. Немудрено поэтому, что в большинстве питейных заведений города играли музыканты, что для брата Себастьяна было ныне совершенно невыносимо. Что бы они ни исполняли — французский ли турдьон, мадьярский чардаш, душещипательную немецкую балладу или же простую, плохо зарифмованную похабень на потеху низменной толпе, во всём монаху слышался один привязчивый, лихой, всепобеждающий мотив: мотив волынки Лиса.

А на площади поблизости от башни Синей Сойки, будто бы назло монаху, целый день игрались ребятишки. Они свистели, бегали, орали и гремели в самодельный rommel-pot, по ходу дела распевая въедливую песенку, специально по такому случаю придуманную:

Хэй, раз! Хэй, два!
Посмотрите-ка туда —
Пляшут глупые монахи
Безо всякого стыда!
Хэй, два!
Хэй, раз!
Это что за перепляс?
Почему гудит волынка
В этот полуночный час?
Хэй, — сел!
Хэй, — встал!
Это лис там пробежал
И своим хвостом пушистым
Пятки им пощекотал!
То здесь!
То там!
Что за шум и что за гам?
То испанские солдаты
Ловят лиса по лесам!
Ать, два!
Два, ать!
Только лиса не поймать:
Если даже и догонят,
Будут снова танцевать![54]

Дети — что с них возьмёшь? Сердиться на них было глупо. Трактирщик потел и пугался (как бы чего не вышло!) и гонял их метлой.

На некоторое время воцарялась тишина, но всякий раз, как только монаху удавалось выбросить из головы назойливый мотив, откуда-то с соседних улиц снова доносилось буханье rommel-pot и звонкое «Хэй, раз! Хэй, два!..»

Томас выждал некоторое время. Распоряжений больше не последовало. Есть ему не хотелось, спать, несмотря на поздний час, тоже не хотелось, а мороз и ветер не благоприятствовали прогулкам. Слышно было, как на заднем дворе трактира Киппер муштрует своих солдат. «Beim FuB! Shultert! Beim FuB! Schul-tert! — вопил он хрипло по-немецки. — Habtacht! Rechts urn! Links urn! Kehrt euch! Ruht! Vorvarts — marsch! Ein-zwel, ein-zwei…»[55]

Вообще-то Киппер и его солдаты второй день пьянствовали, заливая подогретым вином раздражение и досаду, но иногда — примерно дважды в сутки — в немце взыгрывал военный дух, он выгонял пятерых подчинённых на улицу и гонял их там, пока не уставал кричать. Впечатления манёвров создавались полные, не хватало только флейтщика и полкового барабана. Монах не вмешивался и не протестовал, хоть временами и морщился.

Томас поставил кувшин перед собой на стол и погрузился в воспоминания о детстве, что с ним случалось чрезвычайно редко.

Томас рос мальчишкой любопытным, но послушным. Город был его колыбелью. Как и многие другие люди среднего достатка, он родился прямо в доме, был крещён в церкви и воспитывался в собственной семье.

Отец его был мелким лавочником, он торговал сукном, не бедствовал, но и не процветал. Томас был третий сын и пятый ребёнок в семье; как и все, он сперва ползал по кухне, потом бегал со своими сверстниками в закоулках городских кварталов, играя в салки, шарики и kreekesteeren[56], пока не достиг возраста, когда его можно было приставить к делу.

Звали его в то время по-другому, но об этом он сейчас предпочитал не вспоминать, равно, как и о деле, к которому его, так сказать, «приставили».