Русь и Орда

– Это истина. Но едва ли то скоро сбудется: у князя Дмитрея Ивановича, опричь Ольгерда, и иных ворогов много. Доколе не приведет он в покорность Тверь, Рязань и прочих, ему только бы самому от Литвы отбиться, а не то что у нее земли отымать.

– Уповай на Господа, княже. И коли хочешь послушать моего совета, покинул бы ты Орду и шел бы в службу к московскому князю.

– Он и сам меня звал… Может, тем я и кончу, а другом ему поклялся быть навеки. Но порвать с Ордою мне непросто: я в ней родился и всю свою жизнь прожил.

– Да в сердце-то своем ты кто – русский или татарин?

– В том и горе мое, Семен Никитич, что сердце-то надвое раскалывается! Вот здесь, на земле своих предков, русский я, да и только, и Орда мне почти ненавистна. А в то самое время у меня и мать, и жена, и дети татары, и вяжет меня с Ордою моя воинская честь.

– Коли так, надобно ждать, Иван Васильевич. Придет день, и сердце твое само за тебя решит. Только я уже наперед знаю, каково будет его решение… Ты что же, надолго сюда?

– Дня два либо три пробуду, да и в обрат. Больше мне тут делать нечего.

– Опричь меня, не думаешь ли еще кого повидать?

– Думал попервах, сказавшись боярином Снежиным, побеседовать с князем Святославом Титовичем, дабы уразуметь, что он за человек, и кой-что от него вызнать. Но теперь не хочу: от тебя да от Софонова уже знаю, каков он есть, и боюсь, в разговоре, коли скажет он что худое об отце моем, не сдержу себя и будет беда.

– Упаси тебя Господь встреваться с ним, княже! Он тебя враз признает и живым отселе не выпустит, хоть ты ему никакого худа и не сделаешь. Это хитрая лиса и глядит далече. Вот он и Ольгердов зять, а перед Дмитреем Ивановичем тоже хвостом метет, дабы на своем столе и тогда остаться, ежели наши земли к Москве отойдут.

– Ну, в том он, может, и просчитается. А скажи, боярин, – спросил Карач-мурза после небольшого молчания, – жив ли еще Лаврушка, дружинник родителя моего, о котором много слыхивал я от Никиты?

– Жив. Только он Святославу служить не схотел и давно перешел отсюда к брянскому князю Дмитрею Ольгердовичу.

– Ну и как он там?

– Живет неплохо. Двое сынов его старших, Василей да Никита, тоже уже служат в дружине у брянского князя. Пишут его ныне боярским сыном Клинковым, по его родному селу, и он того заслужил: человек добрый, отважный воин и честь свою блюдет крепко. Раза три в году меня навещает, и мы с ним всякий раз подолгу вспоминаем минувшее и родителя твоего покойного, царство ему небесное.

– Сделай такую милость, Семен Никитич, – промолвил Карач-мурза, вытаскивая из кармана стянутый шнуром кожаный мешочек, – когда придет он сюда, дай ему вот это и скажи от кого. Здесь сотня золотых динаров.

– Сотня золотых динаров! Ты щедр в родителя, Иван Васильевич.

– Он честно служил моему отцу и не жалел для него жизни. Не деньгами бы платить за такую верность, но что иное могу я для него сделать?

– Ништо, Иван Васильевич, ему и золото сгодится. Ведь это целое богатство! А еще дороже будет ему ласковое слово твое, которое я перескажу, и весть о том, что не угас род князя Василея. Коли есть правда на свете, будешь ты еще у нас княжить!

* * *

Уже далеко за полдень, простившись со стариком, Карач-мурза тронулся в обратный путь. Вначале он ехал шагом, потом перешел на рысь и, наконец, безотчетно для себя, погнал коня вскачь, к великому удивлению Макара, ибо день выдался жаркий, а спешить было некуда. Вскоре Карач-мурза сам это заметил и, поймав себя на том, что думает об Ирине и ему не терпится ее увидеть, с досадою перевел коня на шаг.

Странные мысли и чувства возбуждала в нем эта женщина. Он отдавал себе отчет в том, что с каждым часом она становится для него все более желанной, и в этом чувстве не видел ничего дурного или нечестного по отношению к своей жене, даже если бы оно завершилось тем, что у христиан называется изменой.

В мусульманской среде мужчина в этой области был совершенно свободен, и ни закон, ни обычай не обязывали его хранить верность своей жене или женам, ибо в большинстве случаев их бывало несколько. На него налагалось только одно ограничение: не прелюбодействовать с чужою женой. Это рассматривалось в Орде как тягчайшее преступление и каралось смертной казнью, ибо такой проступок приравнивался к воровству: в данном случае женщина являлась чужой собственностью.

Но ведь Ирина была свободной! И если бы она захотела его полюбить, разве не могла бы она тоже стать его женой? Но нет, ведь она христианка и идти за мусульманина, за «поганого», да еще второй женой, разумеется, не захочет… Впрочем, кто знает? Любовь очень сильна. И может быть, русская женщина умеет так любить, что…

Он не успел додумать, ибо лошадь его, плевшаяся теперь шажком, вдруг вовсе остановилась, и в тот же миг где-то рядом послышался сдержанный смех. Карач-мурза быстро поднял голову и с удивлением увидел, что находится в воротах софоновской усадьбы, а коня его держит под уздцы смеющаяся Ирина.

Глава 27