Русь изначальная

Ночной переход прошел спокойно. До восхода солнца скамары достигли сладкого озерка, завесившегося высоким кустарником. С озерка сорвались дикие утки. Стая волков уступила людям удобную дневку у водопоя. Лишь досадливо назойливые кулики все возвращались и возвращались с жалобным писком, обиженные вторжением в их тихую пристань.

Все было обычным для скамаров на знакомом, надежном месте. Отсюда сорок стадий до имперской дороги и половина перехода до усадьбы Евмена. Козья гора – родной дом – ясно выступала на хребте Родопов. Будь место повыше, Георгий мог бы различить вход в ущелье с водопадом, где славяне спрятали клад оружия.

На востоке Георгий заметил пять движущихся точек. Ни одно животное еще не обеспокоилось бы их появлением, и лишь человек мог в них распознать человека.

Вот и еще всадник и еще.

Георгий забрался на толстую иву, единственное дерево среди кустов. Первые пять всадников уже обошли убежище с запада и рыскали по равнине.

Колеса повозок продавили колею в росистой траве. Стебли не успели подняться. Всадники заметят след, если еще не заметили.

Сейчас Георгий видел одновременно уже не меньше сотни конников. Раскинувшись широким веером, конники охватывали несколько стадий. Не ромейская повадка у них. Федераты. Прикрывают легион, посланный вслед варварам. Георгий опоздал на один день.

Убедившись, что всадники напали на широкие полосы, оставленные колесами, бывший центурион слез с ивы.

Так приходит смерть. Средь белого дня или ночью, непрошеная, неожиданная, но неизбежная. «Как что? – подумал Георгий. – Не все ли равно…» Вчера он так громко хвалился, искушая Судьбу. А Судьба уже дышала ему в лицо.

Солдаты не обременят себя доставкой скамаров в город, чтобы там префект получил удовольствие посадить разбойников на кол для назидательного примера подданным. Солдаты милосердно перебьют скамаров и воспользуются добычей.

Умирают все, рожденные женщиной. По-настоящему люди отличаются один от другого только умением умирать. Георгий живым не дастся никому. А может быть, предложить ромеям добычу без боя?

– У вас есть ситовник с печатью. Вы не скамары, – сказал Георгий Индульфу. – Зачем вам пропадать вместе с нами! Скажи ромейскому начальнику, что мы взяли вас в плен. Он вас отпустит. И наверное, если вы дадите ему донатиум. Предложи ему сделку: мы обменяем нашу добычу на свободу. Помнишь, я говорил о крысах? Но за наши шкуры ему придется дорого заплатить.

– Не показывай ему всех денег, приготовь пять статеров, этого хватит! – крикнул вслед Индульфу бывший центурион.

Товарищей сразу заметили. Вот кто-то, собрав около себя десяток конных, будто горстью бросил их. Всадники вновь рассыпались, готовя луки.

Гунны или герулы… Рука, поднятая Индульфом, остановила не скачку, а стрелы, уже лежащие на тетивах. Всадники осторожно сближались. Кто-то сменил лук на аркан.

Доспехи, крашенные орехом. Чужие остановились в двадцати шагах.

– Кто вы, люди? – крикнул коричневый всадник.

И Голуб, радуясь не спасенью, а славянскому слову, ответил:

– Свои ж мы, свои! Вашего языка мы люди!

Долго смотрели на страны Теплых морей Индульф с Голубом. Видение чужого изменило душу, которая светит в глазах человека. Ратибор не узнал давних друзей по Торжку-острову. Те же сразу увидели в матером князе россичей старинного соперника по силе и удали. Пришлось напоминать о себе.

Алфен захотел остаться со скамарами. Голуб попрекал товарища:

– Ты же сам решился идти с нами на север. Ломаешь ты дружбу.

– Я хотел уйти навсегда из империи, и я любил вас обоих, – объяснял Алфен. – Я решался забраться далеко и быть глухонемым среди людей чужого языка. Скамары живут вольным законом. Георгий дает мне женщину, которую я захотел. Вы, бывшие всегда свободными, никогда не поймете, что значит для меня иметь женщину, свою, навсегда и по сердцу… А еще – я смогу мстить владельцам рабов.

И стал Алфен уже чужой, уже отрывался, и падал в прошлое Алфен вместе со сколькими другими, о которых, живы они или нет, сердце уже говорит, а язык повторяет: они были…

И опадала империя, как пыль с ног,
И, как пыль, застревала в горле.

Пыль душила. Пыль ослепляла. Истолченная земля Фракии сделалась подобной мучному высеву больного зерна, горькому, черному, как ядовитый уголек спорыньи.

Давно минул длинный день. Лето повернуло на осень. Стояла сухая пора. На Роси началась косовица хлебов, и туда летели души россичей.

Зрелые поля Фракии догорали под копытами славянских лошадей.

Шли знакомой дорогой, старой дорогой к подъему на Планины. Посылали дни вдогонку дням, бросая время, как изношенный постол.

Истоптана земля. Нет жизни нигде, нигде. Возвращаясь к себе раньше россичей, уголичи подмели Фракию.

В пыльных остях объеденной скотом травы скалились голочелые остовы лошадей, быков, людей.

Подобно опоздавшей кулиге саранчи, россичи со своим необозримым обозом доедали последнее.

Безжизненно стыли крепости, в которых прятались имперские когорты, ныне бедные духом, а потому и слабые телом.