Русь моя неоглядная

У моего дедушки Осташи было семеро братьев, у одного из них, Мелехи, было семеро дочерей и только один сын, и то от работницы Моны. Нарекли его Федулой. Хотя, как говорится, «нагулян», но в семье его берегли – наследник. На тяжелые работы его не посылали, пахали и то девки. Родился он, как сам говорил, в один год с Лениным. В армию его не брали, потому что единственный сын. На тридцатом году его женили. Было у него два сына: Степан и Василий и три дочери: Сика, Марика, Дарасика. Старший сын умер молодым, а младший, Василий, погиб в Отечественную. И горевала же о нем мать Матрена. Кончилась война, а она каждый день выходила на росстань и подолгу стояла, все ждала возвращения сына, так с горя осенью умерла. Дедко Федуле к тому времени было 75 лет. У дочерей свои семьи, да и жили они далеко. С хозяйством без бабы не управиться. И привел он с соседней деревни Кокшары вдовушку Филиху, которой было около пятидесяти. В 1952 году я приехал первый раз в отпуск с Дальнего Востока. Спал в клети. Утром слышу, кто-то в доме плачет. Встал – смотрю, Филиха. Когда ушла, спрашиваю у мамы: «Почему она плакала?» А мама отвечает: «Стыдно, сын, говорить, но Филиха жалуется: дедка Федула замучил ее. Она днем навозится по хозяйству, а по ночам он ей покоя не дает, если не подпускает, то ременными вожжами к лавке привязывает». И верилось, и не верилось. Так прожили они лет пятнадцать. Можно сказать, что загнал дед Федула бабку Филиху в могилу. Не прошло и года, как дед привел в дом новую хозяйку: моложавую, крепкую бабу. В 1966 году при очередном отпуске отправился я в сельсовет, чтобы стать на воинский учет. Деревня наша разбросана по косогору. Не спеша шастаю в гору. Смотрю, меня догоняет дедушка Федула и говорит: «Здравствуй, Шура, ты прости меня, мне швидко надо по делам в Дрозды», – и пошел на обгон. В гору вылетел вперед меня. Это был ядерный 96-летний старик с лохматыми бровями, гладкими щеками, без морщин, с двумя небольшими складками на лбу, светящимися добром, выцветшими голубыми глазами, без единого волоска на голове. Все лето и до крещенских морозов дед ходил без шапки. Кожа на черепе до того задубела, что покрылась глубокими трещинами. Самолюбие меня задело, и я быстро догнал его. Когда поравнялся, деда Федула заговорил: «Шура, наверное, скоро я умру». Спрашиваю: «Что ж так. Вы еще бойки». «Нет, Шура, силы стали покидать меня, как со старухи слажу, так голова стала кружиться». Надо сказать, что на Великую Отечественную войну ушло из деревни 19 мужиков, а вернулись только трое. И дед на всю деревню был и радостью, и сладостью для одиноких солдаток. Дед ни старых, ни молодых не обижал, для каждой находил вечерок. С третьей женой, как и со второй, дед прожил пятнадцать лет, и ее бог забрал к себе. Дед с год помучился один со своим хозяйством. Внук Павел уговорил его и забрал к себе. Может, от тоски по дому, может, от старости, но через год деда не стало. Итого, он прожил 107 лет активной физической и духовной жизни. Я часто задумываюсь: «В чем секрет такого жизнедеятельного долголетия?»

1993

Нориха

Появилась она в нашей деревне перед войной с двумя белобрысыми, светлоглазыми, истощенными подростками-погодками. Судя по детям, было ей под сорок, но выглядела очень старой. Сгорбленная, морщинистая, одетая в юбку из грубого холста и латаный-перелатаный зипун. Мы, подростки, боялись этой старухи, разговор которой состоял из одного мата. Перед «здравствуйте», в течение трех-четырех минут сквернословила, и после шли отборные бранные слова. Имени ее никто не знал, все звали ее или Маткуньей, или по фамилии Норихой. Сельчане чурались ее. Зимой она жила на конном дворе и доме, где хранилась сбруя и упряжь от колхозных лошадей, а летом переселялась в заброшенную деревню Пашковцы вместе с колхозной отарой овец и сыновьями. Поля вокруг деревни были не паханы, травища росла выше пояса.

Перед войной Андрей Андреевич Андреев – член правительства, секретарь ЦК по сельскому хозяйству – с решения Сталина разработал программу агрогородов. И началось очередное мероприятие. В Прикамье деревеньки были маленькими, по восемьдесят домов. Было велено сселить их в большие деревни. Местное начальство не задумывалось, будет ли от этого толк. Пашковцы располагались при слиянии речушек Ольховки и Поломки. Место было благодатное. Крестьяне и при колхозе жили справно. Оставалась древняя основа общины – звено. Мужики не хотели съезжать, тогда приезжал уполномоченный из района, ломал печную трубу, вынимал рамы. Над деревней стоял бабий рев и детский плач.

Приходилось съезжать. Дома, которые бы простояли еще лет по сто, при разборе рушились. Крестьянину надо было перевезти избу, клеть, конюшни, хлев, погреб, баню. Зрелище было печальное и унылое. Постройки и старые дома, которые из-за ветхости нельзя было перевозить, остались на месте. Жутко было проходить через эти деревни и видеть провалившиеся крыши, пустые глазницы окон, заросшие бурьяном огороды.