Русь на Мурмане

Феодориту представился Митрошка, снимающий с шеи свое золотое сокровище — с оглядкой, настороженно. Инок невольно улыбнулся, снимая с себя собственный оберег. Этот медный трубчатый ларчик ему отдал старец Андроник. Внутри был старый клок пергамена, исписанный непонятными письменами. Эту грамотку старец, тогда еще не старец, а мальчонка, лет сто назад, подобрал с пола. В доме у родителей, тоже в Ростове, гостил проездом пермский епископ, знаменитый Стефан Храп, Стефан Неистовый, отвративший от кумирослужения целый народ — пермских зырян. Он и выронил грамотку из своей поклажи, а забирать у мальчишки не стал — потрепал по голове и разрешил оставить себе. Назвал эту грамотку даром Господним. Но что в ней писано, так и не рассказал, торопился в Москву. А там преставился вскоре.

— Когда тяжко мне приходилось, — говорил старец Андроник юному монаху, — брал эту грамотку, смотрел, разбирал писаное. Понять и доныне не смог, но утешение немалое обретал. А верно, Стефан на ней зырянской грамотой написал нечто. Мне же не довелось на веку с пермяками встретиться, не у кого было и дознаться.

Феодорит с трепетом принял дар. О великом Стефане Пермском он знал и немало. Еще стены Григорьевского монастыря в Ростове и училища при нем дышали памятью о монахе-книжнике, который ушел оттуда в пермские леса сокрушать кумирни и учить язычников Писанию, для чего и азбуку им особую, зырянскую, составил.

Инок отколупнул крышку ларчика, осторожно вытряхнул на ладонь пергамен. Бережно развернул. Но перед взором вместо незнакомых письмен поплыли картинки воспоминаний.

Полутемный закут в училище, куда утащил его для тайного разговора монастырский послушник, тремя годами старший. Торопливые нашептывания. Книга, вынутая из-под пазухи. «Ум у тебя быстрый, Федор, а истины не ведает. Истина-то вот где». Затрепанные в углах листы, заглавие: «Книга шестокрыл». «Как прочтешь, пойди к отцу-настоятелю да заведи разговор. Сомневаешься, мол, отчего сказано: не сотвори кумира ни в камне, ни в дереве, а мы, крещеные, доскам писаным кланяемся? И какое спасение монахам в том, что не едят мяса и спят на голой земле, ведь и скот мяса не есть и спит на земле. Какой успех в том, чтоб морить себя постом? Еще говорили попы, будто конец миру настанет в седьмотысячном году, а его все нет!..» — «Да ведь эта книга жидовствующая! — Отрок ошеломленно вглядывался в строки. — И собор в Москве на еретиков был...» — «Какая надо книга. И собор тот не собор, а так... Я скоро постриг приму, при отце-настоятеле келейником буду. Его в Москву в недолгом времени переводят, уже повестили. И я с ним туда. А на Москве сам митрополит в тех тайных книгах черпает. И благовещенский протопоп, духовник государев... Недаром же Бог даровал великому князю одоление Новгорода Великого. Победители у побежденных перенимают истинное ученье. Князю Ивану в том честь и хвала. А тут, в монастырской темноте, как кутенок слепой тычешься. Пожалел я тебя, Федьша...»

В тот же день он тщетно испрашивал у отца и матери дозволения, чтоб отпустили прочь, не держали б в училище. Бежал из города без оглядки, отправясь в северные пустыни, где, как говорили, и Бог недалеко, и молитве до небес короче путь.

Потом первый ход на море до Соловецкого острова, плавание в сердитую осеннюю непогодь, когда на темной воде уже собиралось ледяное крошево — шуга. Монастырский кормщик, монах из поморского роду, между делом утвердил Федора в его выборе. «Без моря Бога не узнашь». — «Как это?» — «Человеку на море порато страшно. Он перед морем как перед самим Христом на суде. Вся жизнь евойная тут мерится и судится. Вот на-ко скажи, зачем в море ходят?» — «За рыбным промыслом?» — «У нас, у поморцев, присловье: кто в море не хаживал, тот и Богу не маливался. Море молитве учит, веру крепит. Велику тайну открыват. Улов-то уловом, а всё тайна морска тянет, красота Божья. Дородно тут красы-то и николи не докучит».

Через год после того — постриг, послушанье в скиту. Столетний старец Андроник прикипел к юному иноку, и все что-то искал, высматривал в его очах, заглядывал в душу. О себе рассказывал, что некогда бежал на край земли от людской славы, от княжьей почести, которые монаху — что ярмо на шею. И хотел, как Стефан, взвалить себе на плечи труд просвещения дикого народца, да Господь не дал Стефанова дара.

— Трудно будет первому, кто подымет это дело... кто потянет лопь из мрака идолобесия.

— Ты, отче, зачем так смотришь, будто на меня этот тяжкий труд возлагаешь?

— А сколько ты тут живешь, Феодорит?

— В скиту — год.

— И уже по-корельски говоришь, и лопскую речь понимаешь. Дар языков тебе дан, как Стефану. На что, мнишь? И разум у тебя летучий, покою не ведает, ко всему тянется... Помни только: чтобы с диаволом побороться, нужно свою волю под корень отсечь, чтоб супостат не смог через нее тебя ухватить...