Русь на Мурмане

...После Орлеца Двина словно обессилевала и уже не имела мочи покрыть водами все пространство, объятое ею. Даже от Пинеги, добавлявшей свои воды, не было ей помощи. Река разбивалась на протоки, по местному — курьи, и обтекала пространные, населенные людом острова. Горы тут и впрямь были — и зеленые холмы, и крутые обрывы матерой земли. Сами Колмогоры растянулись вдоль рукава Курополки на несколько верст, окружились островными и береговыми посадами. Один на всех был только колмогорский великий торг, чья слава дошла до Москвы еще сто лет назад.

Митроха в первый же свободный день отправился знакомиться с богатствами полуночных земель, которые свозили на торг купцы и промысловые люди. Торг был не похож на московский. Ни рядов, ни прилавков, ни глоткодеров-зазывал. Все негромко, деловито, чинно. Ярусы бочек с соленой рыбой, бочки с жиром морского зверя, бочки со смолой, возы рыбьего зуба, возы с меховой рухлядью и кожами, груды кусковой слюды, короба с мелким разноцветным речным жемчугом, который купцы в охотку пускали из горстей шелестящими струями. Все в таких количествах, что если розницей торговать — до второго пришествия не управиться. Низовские и редкие заморские гости обговаривали сразу большие купли и тут же везли товар на свои лодьи и шняки либо в колмогорские лабазы на гостином дворе.

У воевод тем временем свои заботы. Двинские охочие люди зачислялись в рать — насчитали больше пяти сотен. За ними объявился отряд с берегов Ваги в две сотни голов. Двинян, важан и половину устюжан решено было отправить наперед — не морем, а берегом до Онеги и других поморских сел, где пол зимы и всю весну по указу великого князя корабельщики шили малые суденки — карбаса. Ратные должны были садиться там в эти карбасы и плыть ввиду берегов до устья реки Кемь. Остальным — идти на устюжских насадах из двинского устья до корельского берега, в ту же Кемь.

— В нужном ли числе будут карбасы, Акинфий Севастьяныч?

Князь Петр Федорович Ушатый восседал за трапезой не во главе стола, уступив место по старшинству чина московскому знакомцу, окольничему Андрею Тимофеевичу Головину. Встретились нежданно в Колмогорах, не ведая о том, какие труды возложил на каждого великий князь. Головин держал путь на Двину от Новгорода, куда с осени отбыл государь для войны со свеями. Плавать московским послам через Варяжское море стало нынче невозможно, зато ход по Студеному морю в Данию, куда направлялось посольство, был чист. Пускай гораздо длинен и тяжек, однако надежен от посягновений свейских немцев. Плохо лишь то, что сразу нельзя сесть на лодью — надо ждать, когда чахлое северное лето разойдется и выгонит полуденными ветрами весь лед из моря.

— На двухтысяцну рать потребно сотню карбасов. В Онеге, да в Сороцке волостке, да в Шуеречком, да в самой-от Кемске корабельщики ноне рук не спокладат. Быват, не подведем государя-то.

Колмогорский боярский сын Истратов, в чьем доме остановились князья-воеводы, был природный новгородец, а новгородца всегда можно узнать по его речи с цоканьем, оканьем и прочим кривозвучием, нелепым на слух московского жителя. На Москве их так и звали — цокалки.

— Тамошни корельски вожи, цто по рекам войско поведут до Каяни, у кемскова головы теперь на дворе-от сидят, дожидаюцца.

— А что, Петруша, веришь ли ты сему новгородскому обдувалу? — облизывая пальцы от свиного жира, осведомился Головин. — Он ведь, мыслю, новгородскую свою честь втайне блюдет. А что есть новгородская честь? Москву вкруг пальца обвесть да латинам вовремя подмигнуть. Я, чаю, он своего человечка которого-нибудь уже давно-о на Каянь спроворил с весточкой: ждите, мол, московских сиволапов. И мне дырявые лохани подсунет для посольского плаванья.

— Я, господине, никаку досаду Москве ввек не уцинил и наперед-от не стану, — помрачнел Истратов. — Государь-князь мне это дело сам вверил, грамоту с указом могу всем, кто захоцет, объявить.

— Ввек не уцинил, — передразнил его окольничий. — А родитель-то твой в посадниках на новгородском вече сиживал. От наказания же за свои измены сбег со всем своим домом на Студеное море.

— Не тревожь родителеву память, господине. Вся имения наша в государеву казну пошли, тем и наказаны-от. Поперву и я не хотел московску службу править, на низовско поместье садицце, как процие, кого со старинных мест свели да на новое житье водворили. В том вся моя измена, и за нее споплатился.

— То верно, господа мои, — вставил слово подьячий посольства Григорий Истома, посаженный в дальнем конце и более слушавший, чем угощавшийся. — В недавних временах, года четыре эдак, сам ту бумагу в приказной избе перебелял. Слово в слово государеву укоризну запомнил. Господин Истратов бил челом великому князю, чтоб ему в городские служилые люди поверстаться, потому как одумался он и вину свою признал. Князь же великий повелел ему зваться оттоле колмогорским посадским тяглецом и оружия на себе никакого не носить. По досельной службе и честь — так писано было.