Русь сидящая

Ранней весной заехала в камеру к бабам-“старосидам” (кто сидит в тюрьме больше года) яркая цыганка — явно не из простых. Было ей хорошо за полтинничек, и вся такая из себя: профиль, гордая осанка, одета хорошо, холеная. Настоящая мошенница. Явно обладая гипнотическими способностями, промышляла “наведением порчи”, а также привораживала, отвораживала, заговаривала на похудение и от бородавок. Заодно и снимала порчу, проклятия и венец безбрачия путем избавления жертв от всего ценного, что водилось в доме. Промысел процветал, благо дур у нас хватает. Жила на широкую цыганскую ногу: золото, шубы, дом с колоннами и леопардом на стене, машины, личный водитель и…. очень молодой муж. Неприлично молодой, лет эдак на двадцать пять как минимум. Ласковый такой цыганенок Юрка.

Назвалась цыганка Раисой Николаевной, однако впоследствии оказалось, что это не ее имя. Так уж принято у этого гордого степного народа: для своих одно имя, для чужих — другое. Да и от сглаза, говорят, хорошо помогает.

Раиса Николаевна была неграмотна, как и большинство цыганок — девочек в школу отдавать не принято. Зато народ этот очень набожен. Часто глубина веры зависит от величины и тяжести золотого креста на шее, а христианские обряды и молитвы самым органичным образом соседствуют с очень древним язычеством, но в основном — с цыганскими обрядами, заговорами и ритуалами.

Первое время к Раисе Николаевне в камере относились хорошо, с уважением к ее возрасту. Но оказалась она баба совершенно скандальная и занудная. К тому же быстро перестала за собой следить, причесываться и к аккуратности в одежде всякую склонность утратила. Постепенно от уважительного “Раиса Николаевна” старосидки перешли к “Райке”. Выводила она всех своим постоянным воем и плачем, камера зверела. Голос у Райки был аки иерихонская труба, и выла она адски — с феерическими завываниями, причитаниями и тщательным перечислением своих несчастий, о чем в тюрьме говорить не принято: тут у каждого свой букет, поди посоревнуйся.

Страдала Райка не от того, что срок ей светил достаточно большой, — огребла она в итоге и правда немало, но сопротивления не оказывала и вообще была равнодушна к развитию своего уголовного дела, игнорируя интересные ментовские предложения “договориться”. Сразило Райку под самый корень, перевернуло душу и опустошило одно известие. Дело в том, что однажды повезли ее на какое-то вполне проходное судебное заседание типа продления стражи и встретила она по дороге новеньких заехавших цыганок — своих, из табора. Которые и рассказали ей по доброте душевной, что ее молодой муж Юрка женился на молоденькой. И даже заимел уже дитё, возраст которого смело позволял предположить, что зачат он был, когда Райка еще была свободной холеной птицей с личным шофером и леопардом.

Как только Райка перестала приносить доход и загремела в тюрьму, Юрка и нашел свое истинное счастье. У криминальной ветви цыган так принято: женщины на заработках, а мужики мудро ими руководят. Вот Райку и списал со счетов молоденький ласковый цыганенок Юрка.

И Райка завыла. Пока она не выла — истово молилась, молитва переходила в концерт для иерихонской трубы с оркестром, а когда она уставала, то доставала из-под подушки свои образа. Прикладывалась к бумажным иконкам губами особым манером, со стороны казалось, что она их обнюхивает в четырех местах. И что-то постоянно при этом бубнила.

Что бубнила — никто особо не интересовался, так она всех достала. Пока однажды вся камера не услышала ночью быструю Райкину молитву-скороговорку отчетливо. Райка чмокала Николая Угодника и приговаривала: “Юркин уй к моей езде… чмок-чмок-чмок-чмок….Юркин уй к моей езде….” Прости господи.

Серия “ЖЗЛ”

Передавать в зону книжки — отдельное удовольствие. Дело это не требует спешности. В книге не должно быть автографов и дарственных надписей — запрещено. В книге не должно быть карт местности — запрещено. А сама книга должна быть сугубо гуманистического содержания: никакой эротики, карточных игр, или терроризма, или кровавых маньяков, призывов к свержению государственного строя и прочего экстремизма. А уж тем более не про тюрьмы и побег из оных. Все это написано в каких-то лохматых инструкциях, и если захотят придраться — ничего не пропустят. Не захотят — да хоть Чарльза Буковски передавай. Хотя были случаи, когда запрещали Оруэлла, например.

Однажды я передавала в зону под Тамбовом только что вышедшую тогда книгу Андрея Колесникова про 70-е годы в СССР и жизнь детей младшего партхозактива. На обложке — фото счастливого семейного отдыха где-то на морском побережье, и сверху всего этого — портрет Леонида Ильича в золоченой раме. Автор эту книгу подписал, что было важно: несколько личных теплых слов для человека в зоне, лично знакомого с Андреем, много значат, а зеку еще сидеть и сидеть.

И вот передаю я эту книгу младшему инспектору, которая работает на приеме передач. Начинает она ее листать, сразу тормозит на дарственной надписи и — не читая надписи — говорит мне:

— Оль, ну ты ж опытный человек. Ну нельзя же с надписями.