Русь. Том II

Весть о выступлении профессора разнеслась в соответствующих кругах, и имя Андрея Аполлоновича стали называть наряду с именами других деятелей либерального и чуть ли не революционного толка. А члены кружка вынесли что-то вроде резолюции, в которой указывалось, что действия правительства поколебали веру даже у самых лояльных людей, и что общество с зрелой мужественностью и достоинством п о т р е б у е т з а к о н н ы м порядком через парламент своего права на участие в делах войны и общественного контроля.

— А пролетариат входит в это ваше «общество»?

Павел Ильич с ласковым упрёком сложил перед грудью руки и посмотрел на племянника.

Но тот, делая вид, что не замечает жеста председателя, всё-таки закончил свою реплику:

— Пролетариат от таких требований не насытится.

Когда беседа кончилась и все, разминая ноги, встали из-за стола с чувством исполненного долга, Нина Черкасская обратилась к своей соседке и сказала:

— Андрей Аполлонович, кажется, всех удивил, когда произнёс слово «требовать». Не знаю, что при его характере может получиться из этого.

XCII

Пролетариат, о котором упомянули в конце заседания, действительно не мог быть доволен своим положением.

Жёны рабочих, тощие, озлобленные, с самого раннего утра бегали как ошалелые по рынку в поисках мяса, молока и яиц. И когда какая-нибудь из них натыкалась на палатку с мясом и узнавала, в какой цене мясо, то в исступлении кричала:

— Да что же это, мои матушки, с живых кожу дерут!

— А ты не кричи, — говорил продавец в фартуке и лаковых нарукавниках. — Ежели тебе дорого, то отходи. — И, оборотившись к подъехавшей на машине экономке из богатого дома, услужливо раскладывал на прилавке мясо.

— Нам — отходи, а им — «пожалуйте», — кричала, не унимаясь, женщина. — Мы с голоду дохнем, а они на автомобилях раскатывают! Разжирели на народной крови!

Покупательница и продавец делали вид, что не слушают этих криков. Наконец продавец говорил:

— Ежели хочешь дешёвого, так вот тебе дешёвое, — и указывал на какие-то потемневшие обрезки, отложенные в сторону.

— Покорно вас благодарим! Им первый сорт, а нам собачьи оглодки?

Начинал собираться народ.

Все стояли в кружок и смотрели на женщину и продавца с покупательницей.

— Он знает, перед кем постараться, — говорил кто-нибудь из толпы. — Эти, известно, торговаться не будут.

— Им, небось, и масло настоящее отпускают, а нам чёрт знает что. У моего мужа всё нутро вывернуло.

— Суррогатами, небось, наделили?

— Чем?

— Суррогатами, то есть поддельным.

— У нас и на суррогаты на эти денег не хватает. Да ещё предприятия, говорят, будут закрывать за недостатком сырья.

— Зато у них на всё хватит, — говорил кто-нибудь, указывая на покупавшую мясо даму, которой продавец услужливо укладывал покупку в корзину.

— У них, конешно, хватит. И денег много, и работа не чижолая: надела шляпку, села в машинку и поехала, вот тебе и всё дело.

Жёны рабочих каждый раз, принимая из рук мужей получку своими сморщенными от стирки руками, с гневным недоумением пересчитывали тощие бумажки и набрасывались на мужей, как будто они были в этом виноваты.

— Ну я-то что сделаю! Нету денег у казны, вот и всё, — говорил муж с раздражением.

— А!.. у них денег нету?! А сами на автомобилях раскатывают?

— Да что ты на меня орёшь? Я, что ли, на автомобилях раскатываю?

— Тут спину гнёшь, не разгибая, все руки до костей протёрла, портки стирамши, а у них рты позамазаны! Пока, батюшка, будешь молчать, ничего не получишь!

— Пойди-ка, поговори, проворная какая нашлась! Немало этих говорунов уж отправили.

— Небось, кабы все заговорили, так не очень отправили бы.

— Ну вот и заставь их в с е х заговорить, а то на печке дома лежать да язык чесать — это мы мастера…

— Это я-то на печке лежу?! — вскрикивала жена, упёрши засученные по локоть худые руки в бока подоткнутой юбки. — Покорно вас благодарю!.. Нечего сказать, отблагодарили!

И она, разведя руками, кланялась мужу в пояс.

— Э, ну тебя к чёрту, отвяжись! — говорил муж и, хлопнув дверью, уходил, чтобы вернуться пьяным, с ядовитым запахом перегара от денатурата или политуры, и после новой перебранки уже самому начать проклинать жизнь.

Недовольство прежде всего начинало проявляться дома и выражалось в схватке мужа с женой, а потом выходило на улицу в очередь у булочных или за картошкой, и равнодушные прежде к чужой роскоши жёны рабочих стали с ненавистью и затаённой злобой смотреть на барские шляпки и автомобили.

— Катаются с жиру, чтоб вам всем провалиться, окаянным, — говорила какая-нибудь худая, грязная женщина в платке, стоя в очереди за картошкой, которая три дня назад ни с того, ни с сего исчезла и появилась только сегодня. Она провожала злобным взглядом каждую проехавшую машину и замолкала только тогда, когда к очереди подходил городовой в своей чёрной шинели, с шашкой и полицейским значком на круглой шапке.

А рабочие, даже из тех, что не думали о политике, приходили на другой день после столкновения с женой на завод и отвечали угрюмым молчанием на все замечания старших мастеров.