Русь. Том II

— Я думаю, каждый порядочный человек должен сейчас так рассуждать, — сказал Митенька.

— Не больно у нас много таких порядочных-то, потому к какому классу человек принадлежит — тот так и думает. Это уж только редкие какие.

Митеньке стало приятно, что Алексей Степанович причисляет его к редким людям, и ему захотелось ещё больше оправдать себя в его глазах.

— Я сейчас думал о том, почему народ, которого гонят на бойню, допускает над собой это насилие?… Ведь если бы все дружно…

— Покамест народ н е о р г а н и з о в а н, а помещики и буржуазия сидят у него на шее, он никуда не подымется.

Митенька почувствовал прилив внезапной дружбы к Алексею Степановичу за то, что он открыто против войны, то есть против того насилия, какое государство хочет совершить над ним, Митенькой, и он с удовольствием и взволнованностью соглашался с мыслями Алексея Степановича, хотя он как раз говорил против помещиков, а следовательно, и против него самого. Но входить сейчас с поправками и оговорками было неудобно, когда Алексей Степанович отнёсся к нему с таким доверием, без всяких оговорок выделил его из всего сословия помещиков и причислил к своим единомышленникам.

— А ты совсем образованным человеком стал, — сказал Митенька, не зная, как обращаться к своему другу детства и юности: на ты или на вы. — Слова-то какие употребляешь: класс, организован…

— Да, добрые люди научили. Что, ставиться едете завтра?! Сукины дети, сколько народу уложат! — сказал Алексей Степанович, покачав головой. — Я хоть на оборону работаю, — прибавил он, иронически усмехнувшись на слово о б о р о н а, — меня не возьмут. Главное дело — мужики наши, как серая скотина, идут на убой, и мысли ни у кого нет, что можно было бы иначе дело повернуть.

— В том-то и суть.

— Они все думают, что это от господа бога, потому царь — помазанник. Говорят, этот помазанник в Москву собирается… для единения с народом, — сказал Алексей Степанович, опять иронически подчеркнув слово е д и н е н и е. — Вот раздуют кадило-то! Ловко околпачивают. Зевак соберут порядочно. И угодников немало из тех, что снаряды готовят и казённые подряды будут брать. Э, ну их к чёрту! — сказал он, махнув рукой и плюнув, — пропади они пропадом! Тут теперь нашему брату, кто, как мы с вами, на дело смотрит, надо работать вовсю. Мой отец, блаженный Степан, всё о каких-то хороших местах думает, где можно тихо-мирно, по справедливости всё наладить. А тут надо зубами драть. Ну, покуда до свидания. Желаю удачи. Ещё повидаемся.

XI

На следующее утро, когда Митенька проснулся, чтобы ехать в город для освидетельствования в призывной участок, он почувствовал то мучительно-тоскливое, сосущее ощущение под ложечкой, какое у него бывало, когда в детстве после летних каникул его отправляли учиться.

В газетах уже сообщалось о том, что немецкие армии, нарушив нейтралитет, вторглись в Люксембург и Бельгию и одну за другой берут неприступные крепости — Лувен, Льеж, Намюр, разрушая их орудиями невиданной силы.

Значит, надежды на прекращение войны не было уже никакой.

Ощущение тоски и даже стыда от сознания, что встречные по дороге догадываются, что Митенька едет вместе со всеми с т а в и т ь с я, увеличилось ещё больше, когда он вышел, чтобы садиться в экипаж, и увидел своего кучера Митрофана. Тот, хотя и сам ехал на призыв, сидя на козлах в ожидании хозяина, по обыкновению спокойно расковыривал на ладонях жёсткую кожу сухих мозолей и лениво поглядывал на окно.

Митенька поехал и с возмущением опять подумал, отчего, в самом деле, народ не возмутится этим насилием? Неужели у него нет сознания, что его за чужие интересы гонят, как стадо баранов на бойню? И как он ненавидел сейчас всех, в особенности уездных дам и всяких либералов, которые кричали о войне, как о возрождающем факторе, как о крестовом походе против германского империализма.

И его сочувствие было почему-то больше на стороне Германии, чем на стороне России.

Когда Митрофан остановил лошадь у присутствия на большой немощёной площади, где возвышался пятиглавый, с резными крестами собор, Митенька почувствовал ещё большую, почти смертную тоску под ложечкой.

Около каменного двухэтажного здания, окрашенного в казённую жёлтую краску и обращённого своим фронтоном к собору, чернели кучки дожидавшихся мужиков. Виднелись также люди в котелках и шляпах, державшиеся отдельно.

Мужики сидели на ступеньках подъезда присутствия, на выступе фундамента церковной ограды, просто на траве в тени собора и негромко разговаривали, машинально оглядывая всякого вновь приходившего, или бросали взгляды на дверь присутствия, куда должны были позвать всех, когда начнется приём.

В тесных каменных коридорах присутствия с каменным полом тоже тоскливо стояли или бродили взад и вперёд люди. Проходили служащие и чиновники с кипами бумаг в синих папках, подхваченных под мышку, с озабоченно торопливым и безразличным ко всему видом, а главное — к тому, что переживали собранные здесь люди.

В раскрытых дверях зала виднелся на возвышении стол с зелёным сукном и за ним высокие спинки кресел.