Русь уходящая: Рассказы митрополита Питирима

Однако разница традиций все же сказывалась. Когда происходило воссоединение, киевский митрополит хотел пригласить с собой знаменитого дьякона, у которого был чудовищный, могучий бас. Но священники, переходившие из унии, возразили: «Нам быкив не треба. Бо ангелы тенором спевают». Непривычен для униатов и русский обычай стоять на богослужении. Вскоре после воссоединения кто–то из бывших униатов говорил после долгой службы: «У вас, у русских, ноги чугунные». Кто–то из наших нашелся: «А у вас, простите, что чугунное, когда вы в исповедальне целый день сидите?» Католический священник, исповедуя, сидит в закрытом «ящике», скрючившись, на маленькой скамеечке, не видя тех, у кого принимает исповедь. Там три окошка, так что он может исповедывать сразу троих, но это тяжело и так бывает редко, зато двоих — дело обычное. То, что священник не видит исповедуемого вызвано, видимо, тем, что в отличие от нашей, католическая исповедь <272> представляет собой прямо–таки допрос. Если человек назвал какой–то грех, то далее у него подробно выпытывают по вопроснику: когда это произошло, при каких обстоятельствах, были ли свидетели, повредило ли это кому–то кроме самого согрешившего и т. д. А потом священник должен, в соответствии с услышанным, назначить епитимью. Строго ли это соблюдается, я не знаю, спросить было неловко, — да и, конечно, они бы ответили «соблюдается». А мы — «только свидетели», все сразу переадресовываем.

Довелось мне принимать первого кардинала, приехавшего в Советский Союз — это был венгерский кардинал Лекаи. Среди впечатлений было и неожиданное: служба в одиннадцать утра, в девять подъем, а в десять он угощает кофе. У них можно есть не менее, чем за двадцать минут до службы. Когда к нам в 1947 году приходили униаты, они, бывало, выходили перед службой курить. Наши удивлялись, а те говорили: «Так це не ижа!» — «Не еда» — значит. [124]

 

До 1991–1992 года существовали и отдельные маленькие униатские приходы, и основная масса приходов, перешедших в юрисдикцию Московской патриархии. Но когда «Незалежная Украина» провозгласила свою независимость, когда националистические круги — РУХ и другие силы — потребовали отделения и Церкви от Москвы, тогда во Львове осталась всего только одна маленькая православная церковь, а раньше там было несколько десятков церквей и монастырей. Сейчас идет очень сложный церковно–политический процесс, направленный на создание равновесия в западных областях Украины между римско–католической, униатской, православной, а теперь уже и раскольничьей церковными общинами для того, чтобы оставить людям спокойную атмосферу вероисповедания. Но, как я уже говорил, коварство римского престола в этом отношении <273>очень осложняет все попытки, все возможные способы действия для умиротворения положения.

8. Русская эмиграция

 

Русская культура широка и всеобъемлюща не только по своему содержанию, но и по живым ее носителям. Почти 50 миллионов человек русской культуры, русскоязычной литературы, находятся за пределами России. Это не только послереволюционная эмиграция, но и старообрядцы, переселившиеся еще до Первой мировой войны в Канаду, в Соединенные Штаты, в Бразилию, которые говорят на чрезвычайно забавном языке. Существует много смешных фраз, в которых славянский соединяется с английским. «Мамо, закрой винд'oву, а то чилдренята засикенеют» — это, конечно, выдуманная. Но есть и подлинные: «Взял кару и поехал до шопу» — такое можно услышать в Канаде.

 

Эмиграцию «первой волны», которая была выплеснута в 1917 г., я знаю не из учебников, не с чужих слов, а из живого общения. Должен сказать, что русская эмиграция — самая несчастная. Русский человек за границей никогда не чувствует себя дома. Мне приходилось встречать многих — были и те, кто внешне переделался, но все же до конца адаптировавшихся внутренне я не знал. [125] Мне часто доводилось бывать среди русских людей, живущих за рубежом, со <274>многими я был и остаюсь в дружбе. Нередко меня просили привезти щепотку русской земли.

В Париже древний старичок–офицер мне говорил: «Нет, я до сих пор еще в состоянии войны с Германией! Я Брестского договора не подписывал!» А у самого зубов нет, так что звучало трогательно. В мое время на Западе появилось очень много монахов из военных: [126] в частности, русский архиепископ Парижа был одним из летчиков–истребителей в годы Первой мировой войны — архиепископ Георгий, очень милый, мягкий человек, но вот ведь — летал на этих первых «бумажных» машинах!

Когда враг вторгся в Россию, русская эмиграция поднялась — неоднородно, но основная масса поднялась на защиту отечества. Достаточно вспомнить мать Марию, княгиню Оболенскую, семью Левандовских, — Любовь Георгиевна Левандовская и по сей день живет в Париже, — и других, которые в рядах Сопротивления в тылу врага вели борьбу с нацизмом, погибая в газовых камерах и поднимая русскую душу на защиту Отечества.