Русачки

Остальные майеннцы наткнулись на тот же антагонизм. Девчата — против любого ускорения темпов и срывают все их старанья, либо в открытую, либо исподтишка. Странная обстановка царит на абтайлунг^{56}. Майстер Куббе что-то пронюхал.

Майенна теряет терпение. Разрыв произойдет вот-вот, то есть тогда, когда один из этих парней, вне себя, пойдет к майстеру Куббе или, может быть, даже к герр Мюллеру и объяснит, где буксует. Вот так и выходят из них полицаи для фрицев.

Однако, несмотря на совершенно героическую неохотность девчат, — я говорю «героическую» специально, потому что они-то своей шкурой рискуют, — прессы, за которыми стоят сыны зеленой Майенны, да еще и некоторые другие, — что правда, то правда, — мало-помалу наращивают производительность, как по количеству, так и по качеству. Майстер Куббе расправил плечи. Он поздравляет честных тружеников, похлопывает их по плечу, добрая его морда расцветает в широкой улыбке. Ибо морда-то у него добрая, ну да, конечно! Рекордсмену дня он делает поощрительные подарочки: кусок пирога из теста, замешанного руками самой фрау Куббе, сэндвич с копченой рыбкой, американскую сигарету… Теперь, когда он знает, что это возможно, он еще больше хмурится, стараясь придать себе свирепый вид, но на самом-то деле ему жутко неловко, когда он подходит к моему прессу и к прессу троицы других таких же как я сачков.

* * *

Первая неделя из двух уже прошла. Сегодня я во второй смене, в два заступать. Сразу же чувствуется что-то ненормальное. Девчата уже здесь. Стоят на своих рабочих местах, руки скрестили, лица застыли. Девчата из закончившей смены, — нет чтобы расслабляться своим обычным кавардаком насмешливо-унылых пререканий и постукиванием своих сбитых сабо^{57}, — остались здесь, каждая на своем месте, бок о бок с подружкой, руки скрестили. Перед каждой из них, на опоре, в которую вставляются противни с головками снарядов, стоит коричневая эмалированная плошка-миска со скудной порцией той прокипяченной зелени, которую немцы помпезно именуют «Spinat», а вообще-то эта смесь черт знает каких прожилистых травинок, в которых преобладает ботва кольраби, вываренная в воде с солью, без малейшего намека на жир или картофель, это нахально противно, дерет тебе оно горло, я-то знаю, сам жру, мы с Марией делимся мисками.

Справляюсь у Марии, в чем дело. Та не отвечает, лицо деревянное, уставилась прямо перед собой. Спрашиваю у Анны, у той, у другой. Все тот же номер. Прессы с разинутым зевом ждут, сплевывая горячий смрад. Мужики растерянно топчутся на месте. Майенна нервничает.

Напрягаю весь свой скудный словарь русского. Латаю дыры немецким, когда он есть.

— Maria, skaji! Potchemou vy tak delaiete? Warum? Was ist los? Skaji, merde, skaji! Я-то, я что тебе сделал? Да пошла ты вообще!

Наконец она на меня устрашающе смотрит.

— Не говори: «Пошла ты!» Ты ничего не знаешь. Лучше так. Ты и не должен ничего знать. Это дело наше, только наше и все, отстань, дурак. Tol'ka smatri!

«Tol'ka smatri!», — я смотрю. Подваливает майстер Куббе.

— Aber was ist los? Was soll das heissen?[8]

Таня, Таня-Большая, с младенческими щечками, — ей семнадцать, — Таня-кроткая, Таня-ангел смотрит на майстера Куббе и произносит:

— Zabastovka.

И опять уставилась в пустоту, прямо перед собой.

Майстер Куббе зовет:

— Dolmetscherin!

Подбегает цеховая переводчица. Клавдия-психопатка, грамотная горлопанка и жеманница, которой лучше остерегаться, — во всяком случае, так говорят девчата. Шепчутся даже, что якобы с майстером Куббе… Ну что ж, конечно, цветастые платья так просто, сами собой, на задницах перемещенных лиц не растут ведь, «pognimaech»? Клавдия явно не в курсе. Заставляет ее повторить, окаменев от недоверия:

— Chto?

Таня повторяет, на нее не глядя:

— Zabastovka, ty, kourva!

Клавдия не отваживается перевести. Майстер Куббе занервничал:

— Was hat sie denn gesagt?[9]

Та с трудом выговаривает:

— Streik.

«Streik». Это забастовка. «Курву» не переводит. Это она умалчивает.

Майстер Куббе стоит, как мудак, раззявив пасть. «Streik»… Нахалки! В Берлине, в самый разгар войны, в логове национал-социализма, на заводе боеприпасов, они осмеливаются выговорить запретное слово! Эти невольники, эта нечеловечья срань, которая должна была бы ликовать от того только, что им сохранили жизнь! Майстер Куббе растерянно оглядывается по сторонам. И надо же, чтобы такое досталось именно ему!

Наконец он решился:

— Вы представляете, что вы делаете? Зачем вы это? Ну, ладно, дети мои, за работу, ничего здесь не было.

Клавдия переводит, добавляя несколько завитушек отсебятины: «Совсем вы что ль чокнулись! Мудачки вы гнусные, ведь вас же всех вздернут, да и меня вместе с вами! На хрена она мне сдалась, поебень ваша?»

Таня ее игнорирует. Поворачивается к майстеру Куббе, сует ему свою миску под нос.

— Nix essen, nix Arbeit! Vott chto! Ни кушать, ни работать! Вот что!