Русачки

Я видел, как в разгар зимы привозили целыми платформами, уже неделями болтавшимися по запасным путям и тупиковым веткам, украинцев или белорусов, зажатых в кучи, чтобы не замерзнуть живыми, привязанных друг к другу тряпками, чтобы не свалиться на шпалы, если заснешь. Это были, в основном, женщины всех возрастов, но никогда среди них не было слишком старых. Куда же девали бабусь? А дедусь? Старых мужиков тоже на этих платформах не было. Дети зато были, даже совсем малые. Все это — зеленое от мороза, изголодавшееся, ошеломленное ударами и окриками, не знающее, куда их везут, может, на бойню, подгоняемые — los, los — ударом приклада под ребра, давай, сходить, runtersteigen! Мертвых оставьте здесь, ими займутся, los, los, schneller, schneller, Mensch! Смотрел я на это издали, подходить было запрещено, колючка и автоматы, их уводили пешком, в какой-то далекий загородный лагерь, без грузовиков, без бензина, — все для фронта, мясо бедных — это единственное сырье, которым Рейх еще располагал в большом количестве.

Иногда целый поезд S-Bahn реквизировался для транспортировки прибывшего груза, но тогда штатским доступ к станции был запрещен. К стенкам вагонов прибиты таблички: «Sonderfahrt» (особый состав).

Бельгийцы нам разъясняют, что русские и украинцы здесь по своей воле, что они предпочитают плен большевизму, видите ли, бегут перед Красной Армией потому, что коммунизм, они-то, поверьте нам, знают, что это такое, поэтому-то и поняли, так вот, а жизнь, которая у них здесь, с пинками и поджопниками, и все такое, ну что же, — так это рай по сравнению с тем, что там, так вот, и тогда, конечно, они и выбрали ту сторону бутерброда, где хоть маргарин намазан!

Бельгийцы, мы быстро поняли, водятся двух сортов: валлоны и фламандцы. Переводчики (Dolmetscher) — это всегда фламандцы. Потому что их родной язык близок к немецкому, да впрочем многие из них учили немецкий, хотя бы чтобы досаждать своему королю, который заставлял их в школе учить французский. Выходит, они говорят на обоих. Особенно в самом начале войны у них была склонность чувствовать, что они согласны с теорией превосходства высокого белокурого арийца… В общем, ладно, так или иначе остерегаемся обсуждать политику в их присутствии, не слишком уж ворчать на власти заводские или лагерные. Но странно зато, что голландцы, эти массивные глыбы белых и розовых мышц, считаются нами совсем бесхитростными.

Plünderer werden abgeschossen! [24]

S-Bahn мотает нас во все железки через Берлин на высоте третьего этажа, из района в район, из развалин в развалины. В вагоне тесно. Битком набито баб, бледных из-за растерзанной ночи, но все-таки болтливых. Бабы здесь — это русские бабенки. И это сказано вовсе не грубо, это нормальное русское слово. Баба: колобок на колобке. Самый маленький колобок, круглая головка, обмотанная в большой белый платок, только носик торчит, тоже круглый, носик этот — и совсем короткий, круглый и короткий, как картофелинка, — носик украинский, платок под конец делает два-три оборота вокруг шеи, туго-туго, и завязывается спереди. Остальная часть бабы, самый большой колобок, — набивка из ватина или уж не знаю какого такого простеганного чего-то на машинке между двумя холстинами, — получается просто перина с рукавами, страшно тепло, гораздо теплее, чем все наши свитера, однако толстит, — тыква на лапках, поэтому бабы и ходят с растопыренными руками. То, что виднеется от их ног, подстегано слоями газет, обернутых в тряпки и обмотанных бечевкой. На ногах — сабо, лагерные холщовые шлепки с неуклюжими деревянными подошвами. Никто так старательно не защищает себя от холода, как русские.

Затерялись среди этих баб несколько старых немчур, одеревеневших от ревматизма, которых оторвали от пенсии, чтобы ездить к черту на кулички, на дальний конец рабочих пригородов, подгонять сброд иностранцев и получать себе на плешь бомбы, по двенадцать часов в сутки, — не обидно ли, после трудовой жизни, война Четырнадцатого проиграна, два-три сына на фронте, — ach, Scheisse!