Русая коса

— Теперь размысли о будущем и разбери условия. Мне мелькает надежда, — прибавил Д., улыбаясь, — что ты выздоровеешь скоро: коса эта развевается так высоко, так высоко; ты столько привык чувствовать умом, что едва ли нуждаешься в моих рецептах. Я оставляю тебя в покое. На днях зайду опять, до свидания.

Через неделю веселый Д. является снова к своему другу и находит его совершенно в другом положении. На столе лежит десяток квартантов [12], одиннадцать томов «Истории» Карамзина, исследования Калайдовича, Строева [13], Шлёцера, корректуры, тетради. Минский рассматривал внимательно какую-то древнюю рукопись и не приметил вошедшего.

— С выздоровлением, с выздоровлением, — закричал Д., захохотав изо всей силы.

— А, это ты, Александр! Я было сам сбирался к тебе, кончив свою работу. Как ты поживаешь? Каково идут дела?

— Какие, сердечные или головные?

— Разумеется, головные: разве я спрашивал тебя когда-нибудь о сердечных?

— Нет, по думал, что спросишь… Позволь прежде узнать от тебя, как развевается любезная наша русая коса?

— Сейчас получил оттуда записку с упреками и приглашениями обедать там завтра.

— И ты пойдешь?

— Разумеется.

— Смело, как прежде?

— Еще смелее, если ты хочешь. Мой пароксизм кончился. Разговор с тобою имел благодетельное действие на меня; на другой день после нашего свидания я дышал уже свободнее, на третий вспоминал уже о косе и не видал ее наяву, а на четвертый повесил ее в картинной галерее моего воображения подле портрета Армидина [14]. Теперь я любуюсь на нее издали и безопасно.

— Очень рад. Впрочем, ты вывел, вероятно, какое-нибудь следствие, хотя и по-своему, из чудного своего приключения и, надеюсь, для нас не невыгодное?

— Я заключил, — если ты хочешь слышать человека, только что простывающего и, следовательно, еще не в полном уме, — что рано или поздно мне должно будет, как говорится, пристроить свою идею к месту; что только безрассудный человек может говорить решительно о своей будущности до тех пор, пока с ним не перебывали все возможные случаи, т. е. пока он полувздохом еще принадлежит земле. В жизни нашей, Александр, бывают какие-то привилегированные минуты, в которые маловажный, но чудный случай раскрывает нам нравственное бытие наше, указывает на способности, в нас таящиеся, и решит судьбу целой жизни нашей. Нельзя предполагать, чтоб от сего случая зависели такие великие последствия, но нельзя и не сознаться, что он играет важную роль в жизни нашей. Система тяготения созрела в душе Нютона, но без этого славного яблока, бог знает, как бы она развилася. Ломоносов был уже поэтом и создателем языка русского прежде, нежели попались ему в руки «Арифметика» Магницкого и Псалтырь Симеона Полоцкого [15], но мы не знаем, как бы он вошел в храм бессмертия, если бы случайно не представились ему врата сии [17]. Я по теперешнему приключению убедился, повторяю, что мне не быть одиноким, что я должен буду дополнить себя другою половиною, что у меня есть суженая, и русую косу почитаю залогом будущего моего счастия.

Приятели разговаривали долго о подобных случаях, перебирая древнюю и новую историю, и наконец расстались.

Прошло несколько времени. Минский по-прежнему продолжал ревностно заниматься науками, с тою только разницею, что подчас голова его наполнялась и другими видениями. Часто, в сумерки, на заре, мысли его резвились с удовольствием около каких-то живых идеалов. Иногда представлял он себе ножки, которые приводят нашего Пушкина в такое смущение [18], иногда эфирный стан, около которого так ловко окладывается рука, иногда, и всего чаще, русую косу, любимую игрушку своего воображения, иногда… Но доскажем поскорее, как сбылись его темные предчувствия.