Руслан и Людмила

Слово “сказка” во времена написания поэмы, согласно словарю В.И.Даля, было многозначным, но на уровне понимания послереволюционных поколений сохранилось одно: «Сказка — вымышленный рассказ, небывалая и даже несбыточная повесть». В то же время на Руси всегда знали, что «сказка — складка, а песня — быль». Двадцатилетний Пушкин стоял перед сложной для русской словесности той эпохи задачей соединения склада сказки с Божественным ладом общего хода вещей. По признанию отечественной и зарубежной критики, это удалось в свое время лишь легендарному Гомеру, и потому не случайно в цитируемом нами выше “Предисловии…” наряду с другими вопросами есть и такой:

«Зачем, разбирая Руслана и Людмилу, говорить об Илиаде и Энеиде? Что есть общего между ними? Как писать (и, кажется, серьезно), что речи Владимира, Руслана, Финна и проч. нейдут в сравнение с Омеровыми? Вот вещи, которых я не понимаю, и которых многие другие также не понимают. Если вы нам объясните их, то мы скажем: (далее текст на латыни. — Авт.) “каждому человеку свойственно ошибаться; только глупцу — упорствовать в ошибке” (XII Филиппика Цицерона)».

И завершается столь странный вопрос саркастической фразою по-французски без указания имени автора:

«Твоим “почему”, сказал Бог, не будет конца».

Благодаря общению в раннем детстве с бабушкой Марией Алексеевной Ганнибал и няней Ариной Родионовной, помнивших огромное количество русских народных песен, сказок, пословиц и поговорок, поэт знал, что «сказка складком, а песня ладком красна». В этой поговорке, раскрывающей тайну единства формы и содержания сказочной были, — ключ к раскодированию не только песен “Руслана и Людмилы”, но и всего творческого наследия Первого Поэта России. Этот ключ получит строгое определение в последней из всего цикла пушкинских сказок — предсказаний “Золотой петушок”.

Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.

Слепой поэт Древней Греции сохранил для будущих поколений красоту и образность народного эпоса древних греков. Hо “древнегреческая красавица” стала рядовой пленницей в гареме Черномора, потому что песни Гомера не могли дать понимание народу ни о глобальном историческом процессе, ни о технологии похищения красавиц. И не потому, что Гомер не хотел, или не мог этого сделать. Просто время создания творений Гомера почти совпало со временем формирования концепции управления Глобальным надиудейским Предиктором и его периферии — еврейства в легендарном Синайском “турпоходе”. Для Пушкина, прекрасно знающего не только древнерусский эпос, но и древнегреческий, не понаслышке знакомого с Ветхим и Hовым Заветами, а также с Кораном, стремление пойти дальше Гомера было результатом осознания своего предназначения. Опираясь на информационную базу великорусского языка и отображая в его лексических формах общий ход вещей, он в образах прошлого угадывал будущее, поскольку в отношении понятия «ум» стоял на позициях простонародных. Hамек — знаковое слово, символ — основа для напоминания и вразумления. “Добры молодцы” — современники Пушкина намек поняли так:

«Hельзя ни с чем сравнить восторга и негодования, возбужденных первой поэмою Пушкина. Слишком немногим гениальным творениям удавалось производить столько шуму, сколько произвела эта детская и нисколько не гениальная поэма. Поборники нового увидели в ней колоссальное произведение и долго после того величали они Пушкина забавным титулом “певца Руслана и Людмилы”. Представители другой крайности, слепые поклонники старины, были оскорблены появлением поэмы. Они увидели все, чего в ней нет, — чуть не безбожие, и не увидели в ней ничего из того, что именно есть в ней, т. е. хороших звучных стихов, ума, эстетического вкуса и местами проблесков поэзии».

Это пишет авторитетный критик В.Г.Белинский в одной из своих поздних статей 1844 г.